Могикане Парижа - Дюма Александр. Страница 139

Со всех сторон только и слышалось:

– Мосье Сальватор! Мосье Сальватор!

Прохожие, как и Жан Робер, спрашивали одного из гарсонов своего рынка:

– Что это за мосье Сальватор?

Гарсон был, видимо, озадачен.

– Мосье Сальватор, – лепетал он, – ах, Господи!.. Да это и есть мосье Сальватор!

Большего добиться было трудно, и прохожему оставалось довольствоваться только этим ответом.

Но если он настаивал, и если мосье Сальватор был в этот момент на своем постоянном месте, то ему просто указывали на молодого человека, и взгляд его обыкновенно заставал его в те минуты, когда он старался примирить ссору, подавал милостыню искалеченному нищему, или вдове с уродливым ребенком, или же выводил на общее сострадание несколько калек, которые без него не могли бы передвигать ноги.

Таким образом, все население рынка было обязано ему: один – советом, другой – поддержкой, третий – назидательным упреком, так что полицейские комиссары, если не могли ничего разобрать в показаниях своих подчиненных, обращались за сведениями к комиссионеру Сальватору или же – еще того проще – отсылали своих беспокойных клиентов прямо к нему.

Двадцать третьего марта 1827 года, около десяти часов утра, Сальватор лежал и раздумывал в одиночестве, но отдых этот продолжался недолго.

Из дверей кабака, у стены которого лежал Сальватор, вышли молодой человек и девушка. Щеки обоих были красны, глаза светились, как солнечные лучи, которые охватили их, как только они появились в амбразуре двери.

Глаза молодого человека остановились на Сальваторе, который его не видел, так как лежал к нему спиною.

– А! Мосье Сальватор! – вскричал он с удивлением, смешанным с радостью.

– Мосье Сальватор? – переспросила девушка. – Кажется, я уже слышала где-то это имя!

– Можешь даже прибавить, что и видела его в лицо, княгиня, хотя, по правде сказать, ты была очень занята в тот день, а люди видят сквозь слезы неважно.

– Ах, так это было в Медоне! – вскричала девушка.

– Да, в Медоне.

– Хорошо, но скажи же мне, кто такой этот мосье Сальватор? – проговорила она уже шепотом.

– Как видишь, это просто комиссионер.

– А знаешь что? У этого комиссионера вид очень порядочный.

– К твоим словам я могу прибавить только то, что душой он еще лучше, чем с виду, – прибавил молодой человек.

Он сделал полуоборот и встал напротив комиссионера.

– Здравствуйте, мосье Сальватор! – сказал он, протягивая руку.

Сальватор приподнялся на локте, как паша, которому предстоит дать аудиенцию, и затем, с видом человека, которому по его образованию равны все смертные, спокойно ответил на рукопожатие.

– Здравствуйте, мосье Людовик, – сказал он.

И, действительно, то был доктор Людовик, который заходил познакомиться с кабаком «Золотые раковины», о котором носились слухи, что там подаются самые свежие устрицы и лучшее шабли во всем Париже.

– Очень рад, что застаю вас среди ваших привычных занятий, – продолжал Людовик. – Мне именно этого и хотелось, чтобы уверовать, что вы не какой-то переряженный принц.

– Я, со своей стороны, тоже очень рад, что встречаю вас, – отвечал Сальватор, впадая в тон любезности Людовика, – рад потому, что пожать руку хорошего, умного, талантливого и сердечного человека – всегда доставляет удовольствие, а кроме того, вы можете сообщить мне некоторые новости и о несчастной Кармелите. Ну, какова она?

Людовик едва заметно пожал плечами.

– Ей лучше, – сказал он.

– Лучше – еще не значит, что она спасена, – возразил Сальватор.

Людовик протянул руку по направлению солнечного луча, который освещал прекрасную головку его спутницы.

– Я надеюсь, что вот это будет больше всего содействовать ее выздоровлению, – сказал он.

– Да, физически – это несомненно, – согласился Сальватор, – но нравственно? Сколько лет потребуется на восстановление здоровья этой бедной девочки?

– То есть, чтобы забыть?

– О, нет! Мне стоило только один раз взглянуть на нее, чтобы знать, что забыть она не способна.

– В таком случае, чтобы утешиться?

– А разве вы не знаете, доктор, что люди особенно скоро утешаются в несчастиях, для которых нет искупления? – спросил Сальватор.

– Знаю. Один поэт сказал:

– Это было мнение поэта. А что думает доктор?

– Доктор думает, почтеннейший мосье Сальватор, что натурам возвышенным не следует презирать чужое горе, как это делают пошляки. Горе есть один из элементов природы, одно из средств усовершенствования в руках Божьих. Сколько людей, поэтов и артистов, осталось бы в безвестности, если бы их не посетило великое горе или поразительное уродство, Байрон имел несчастье родиться хромым, и Байрон обязан, если не своим гением, так как гений всегда происходит с неба, – то его проявлением своей хромоте. Кармелита же будет, подобно Байрону, если не великим поэтом, то великой артисткой, – Молибран или Пастой, а может быть, чем-нибудь даже еще бо?льшим, потому что ей пришлось страдать. Была бы она счастлива с Коломбо? Вот вопрос, на который никто не может дать ответа. Но то, что без него она может быть знаменита, – на это могу смело и утвердительно ответить даже я.

– Да, но покуда?

– А покуда возле нее есть врач гораздо искуснее меня.

– Искуснее вас? Позвольте мне в этом усомниться, доктор. Кто этот врач?

– Молоденькая девушка, которая, к счастью, не знает ни одного слова в медицине, но зато прекрасно говорит все слова самоотвержения, преданности и ласки, которыми скорее всего исцеляют страдающие сердца. Это одна из ее сверстниц по институту Сен-Дени, и зовут ее Фражола.

Сальватор улыбнулся и покраснел, когда назвали имя любимой им девушки.

Но особа, которую держал под руку Людовик, как истинная женщина, не могла выдержать, чтобы он хвалил другую женщину. Она надулась и так крепко ущипнула его, что он невольно вскрикнул.

– Ой, Господи! Да что с тобою, Шант-Лиля? – вскрикнул он.

При этом имени Сальватор, который до сих пор не обращал на спутницу доктора внимания, частью из скромности, частью из небрежности, вдруг повернулся к ней и посмотрел на нее добродушно и ласково.

– Ах, так это вы мадемуазель Шант-Лиля? – сказал он.

– Точно так, – ответила девушка, просияв от гордости, что ее имя известно интересному комиссионеру. – А разве вы меня знаете?

– Я знаю, если не вас лично, то ваше имя и присвоенные вам титулы.

– А! Слышишь, княгиня?! Так вы знаете и ее титулы? Да как же вы их узнали?

– Потому что слышал, как ее прославляли вассалы княгини де Ванвр.

– Это Камилл ее так прозвал, – сказал Людовик.

– Камилл Розан? Вы ничего о нем не слыхали, княгиня? – спросил Сальватор.

– Клянусь честью, ничего не слыхала, да и слышать не хочу! – воскликнула девушка.

– Это почему? Уж не воображаешь ли ты, что я стану ревновать тебя к нему?! – сказал Людовик.

– О, успокойтесь, милостивый государь! Я отлично знаю, что вы мне этой чести не окажете. Ах, графиня де Баттуар говорила правду!

– А что говорила графиня де Баттуар? – спросил Сальватор.

– Она сказала: «Никогда не доверяйся англичанам, – они все дурные, никогда не доверяйтесь американцам, – они все…»

– Ну, дальше, дальше, княгиня! Отлично! Вы этак перессорите Соединенные Штаты с Францией.

– Ах, да! Я совсем было забыла про графиню де Баттуар!

– А где она?

– Она ждет или, по крайней мере, должна ждать меня у заставы Святого Якова. Она перевязывает там раны своего дяди. Ну, бери фиакр и вези меня туда, куда обещал отвезти.

– А! Уж не думаете ли вы, княгиня, что у меня золотые горы?

– Еще бы! У доктора, который лечит миллионеров, денег куры не клюют.

– А в самом деле, мосье Людовик, кажется, жители Ба-Медона и Ванвра готовы построить храм Эскулапу-целителю.

– Верите мне или нет, мосье Сальватор, но я, кажется, оказал человечеству плохую услугу тем, что помешал этому Жерару отправиться на тот свет. Физиономия у него такая отвратительная, что если бы под маской общего благодетеля открылся отчаяннейший разбойник, я этому нисколько не удивился бы.