Паж герцога Савойского - Дюма Александр. Страница 23

Он подумал, что это французский лазутчик, которого только что арестовали, и именно по его поводу император хочет с ним поговорить.

Карл V находился в рабочем кабинете; герцога ввели сразу, как только о нем доложили.

Карлу V, ровеснику шестнадцатого века, было в это время пятьдесят пять лет, он был маленького роста, но крепкого телосложения, и когда его отпускала боль, глаза его блестели из-под бровей.

Он сильно поседел, но его борода, густая и недлинная, оставалась огненно-рыжей.

Он лежал на турецком диване, обтянутом восточным шелком, который был захвачен в шатре Сулеймана под Веной.

Недалеко от него сверкал трофей из канджаров и кривых арабских сабель. Одет он был в черный бархатный халат на куньем меху. Он был мрачен и, казалось, с нетерпением ждал прихода Эммануила Филиберта.

Однако, когда о герцоге доложили, выражение это исчезло с его лица в то же мгновение, как исчезает под порывом северного ветра облако, что застилает дневной свет.

За сорок лет царствования императору хватило времени научиться принимать любое выражение лица, и надо сказать, что он лучше всех на свете овладел этим искусством.

Тем не менее Эммануил Филиберт с первого взгляда понял, что император собирается беседовать с ним о чем-то серьезном. Увидев племянника, Карл V повернул голову в его сторону и, совершив над собой усилие, чтобы переменить; позу, сделал приветственный жест рукой и наклонил голову.

Эммануил Филиберт почтительно поклонился.

Император начал разговор по-итальянски. Он, всю жизнь сожалевший, что так и не одолел латыни и греческого, говорил одинаково хорошо на пяти живых языках: итальянском, испанском, английском, фламандском и французском. Вот как он пользовался, по его словам, этими пятью языками:

— Я выучил итальянский, чтобы разговаривать с папой; испанский — чтобы разговаривать с моей матерью Хуаной; английский — чтобы разговаривать с моей теткой Екатериной; фламандский — чтобы разговаривать с моими согражданами и моими друзьями; и, наконец, французский, чтобы говорить с самим собой.

Как бы ни были спешны вопросы, которые император хотел обсудить с пришедшими, он всегда начинал с их дел.

— Ну как, — спросил он по-итальянски, — какие новости в лагере?

— Государь, — ответил Эммануил Филиберт на том же языке (впрочем, он был для него родным), — есть новость, которую ваше величество не замедлили бы узнать, если бы я ее сам вам не сообщил. А новость такая: чтобы заставить уважать свое звание и вашу власть, я только что вынужден был примерно кое-кого наказать.

— Примерно наказать? — рассеянно повторил император, уже ушедший в собственные мысли. — И кого же?

Эммануил Филиберт начал объяснять, что произошло между ним и графом Вальдеком; но, сколь бы важен ни был его рассказ, было видно, что Карл V слушает, а мысли его далеко.

— Хорошо, — трижды повторил император, пока Эммануил отвечал на его вопрос.

Поглощенный своими мыслями, вряд ли он слышал хоть одно слово из того, что говорил главнокомандующий.

Все это время, несомненно для того чтобы скрыть, что его занимет совсем другое, Карл V рассматривал свои изуродованные подагрой пальцы правой руки, с трудом шевеля ими.

Это и был настоящий враг Карла V, враг, ополчившийся на него более жестоко, чем Сулейман, Франциск I и Генрих II.

Подагра и Лютер — эти два демона преследовали его беспощадно.

Он и ставил их в один ряд.

— Ах, если бы не Лютер и не подагра, — говаривал он иногда, сойдя с седла после долгой дороги или кровавой битвы и забирая в кулак свою рыжую бороду, — ах, если бы не Лютер и не подагра, как бы крепко я спал этой ночью!

Эммануил Филиберт кончил рассказ; прошла минута, прежде чем император заговорил.

Повернувшись к племяннику, он сказал:

— У меня тоже для тебя имеются новости, и плохие!

— Откуда, августейший император?

— Из Рима.

— Папа избран?

— Да.

— И его зовут?

— Пьетро Караффа… Тот, кого он сменил, был как раз мой ровесник, Эммануил, он родился в том же году: Марцелл Второй… Бедный Марцелл! Разве его смерть не заставляет меня готовиться к моей?

— Государь, — ответил Эммануил, — я думаю, вам не следует задерживать мысли на этом событии и рассматривать смерть Марцелла как обычную смерть. Марчелло Червини, кардинал, был здоровым и крепким человеком и, может быть, прожил бы до ста лет, но кардинал Марчелло Червини, став папой Марцеллом Вторым, умер через двадцать дней!

— Да, я это хорошо знаю, — задумчиво ответил Карл V, — он слишком спешил стать папой. Он был увенчан папской тиарой в Святую пятницу, то есть в тот же день, когда на Господа нашего был возложен терновый венец. Это и принесло ему несчастье… Поэтому я меньше думаю о его смерти, чем о выборах Павла Четвертого.

— Но, если я не ошибаюсь, государь, — сказал Эммануил Филиберт, — Павел Четвертый неаполитанец, то есть подданный вашего величества?

— Да, конечно, но мне всегда докладывали много дурного об этом кардинале, и за то время, что он провел при испанском дворе, у меня тоже были причины жаловаться. О, — с выражением усталости продолжал Карл V, — мне придется снова вступить в борьбу, которую я двадцать лет вел с его предшественниками, а силы мои на исходе!

— О государь!

Карл V погрузился в задумчивость, но тут же очнулся.

— А впрочем, — добавил он, как бы говоря сам с собой, — может, этот обманет меня так же, как и другие папы: они почти всегда оказывались прямой противоположностью тому, чем были в кардиналах. Я полагал, что Медичи, Климент Седьмой, — человек мирный, твердый и постоянный. Хорошо! Он становится папой, и, оказывается, я ошибся во всем: это человек беспокойный, сварливый и непостоянный! И наоборот, я воображал, что Юлий Третий будет пренебрегать делами ради удовольствий, что он будет заниматься только развлечениями и праздниками — peccato note 21, никогда не было папы более прилежного, более расторопного, менее заботящегося о мирских радостях, чем этот! Задал он со своим кардиналом Полом нам работу по поводу женитьбы Филиппа Второго на его кузине Марии Тюдор! Если бы мы не задерживали этого бешеного Пола в Аугсбурге, кто знает, был бы сегодня заключен этот брак?.. Ах, бедный Марцелл! — воскликнул император, вздохнув еще тяжелее, чем первый раз, — ты не потому всего на двадцать дней пережил свое восшествие на папский престол, что надел тиару в Святую пятницу, а потому, что был моим другом!

— Время покажет, августейший император, — сказал Эммануил Филиберт, — вы, ваше величество, сами признаете, что ошиблись относительно Климента Седьмого и Юлия Третьего, может быть, вы ошибаетесь и относительно Павла Четвертого.

— Дай Бог! Но я сомневаюсь.

У двери послышался какой-то шум.

— Что там еще? — нетерпеливо спросил Карл V. — Я сказал, чтобы нас не беспокоили. Узнайте, что им нужно, Эммануил.

Герцог приподнял портьеру, висевшую перед дверью, обменялся несколькими словами с людьми, находившимися в соседнем отделении, и, обернувшись к императору, сообщил:

— Государь, это гонец из Испании, из Тордесильяса.

— О, прикажите его впустить, дитя мое. Это, конечно, письмо от моей милой матушки!

Вошел гонец.

— Это ведь письмо от матушки? — спросил его по-испански император. Гонец, не говоря ни слова, протянул письмо Эммануилу Филиберту; тот взял его.

— Дай мне скорее, Эммануил, скорее! — сказал император. — Она хорошо себя чувствует?

Гонец по-прежнему молчал.

Со своей стороны, Эммануил Филиберт не решался отдать письмо Карлу V: оно было запечатано черным. Карл V увидел печать и вздрогнул.

— Да, — произнес он, — избрание Павла Четвертого уже приносит мне несчастье… Давай, мой мальчик, давай, — продолжал он, протягивая руку Эммануилу.

Эммануил повиновался: медлить дольше было бы чистым ребячеством.

— Августейший император, — сказал он, протягивая письмо Карлу V, — вспомни, что ты человек!