Папаша Горемыка - Дюма Александр. Страница 2

В 1794 году, примерно через три с половиной года после трагической кончины отца, Франсуа Гишар обосновался в Ла-Варенне.

Призванный в армию в 1790 году, Франсуа Гишар вернулся из Майнца, который он оборонял от войск Фридриха Вильгельма; после капитуляции французским солдатам разрешалось покинуть город с воинскими почестями, при условии, что в течение одного года они не будут служить в армии. В ту пору Конвент противостоял своре аристократов и королей, дружно ополчившихся на него; он счел, что не нарушит своих обязательств перед Пруссией, если направит защитников Майнца на усмирение грозной и разъяренной Вандеи.

Чтобы попасть из Майнца в Сомюр, надо было пересечь всю Францию.

Когда бил барабан, звучала труба и раздавалась «Марсельеза», Франсуа Гишар, следует отдать ему должное, ни в чем не уступал своим товарищам по оружию, но, к сожалению, сколь бы ожесточенными ни были военные действия, невозможно все время сражаться, а раздумья во время мирных передышек пагубно сказывались на его боевом духе.

К ним примешивались видения прошлого: они без труда завладевали бедной головой Франсуа Гишара.

Под влиянием этих видений он день ото дня все прохладнее относился к перестрелкам, засадам и битвам.

Поэтому, когда майнцские батальоны вошли в Ланьи, Франсуа Гишар, переходя через мост, бросил на реку взгляд, исполненный одновременно горечи и вожделения.

Было семь часов вечера, и рыба играла, по выражению рыбаков: резвясь и кормясь, она оставляла на поверхности воды множество маленьких кружков, изобилие которых давало четкое представление о количестве производивших их особей.

Франсуа Гишар тяжело вздохнул.

После этого вздоха он почувствовал укор совести, причина которого, разумеется, вызовет уважение к нему у далеких потомков.

Солдат подумал, что Конвент несколько легкомысленно относится к капитуляции; затем он пришел к заключению, что положение является куда более определенным, чем полагает досточтимое Собрание; наконец, он принял решение освободить своего командира, генерала Клебера, от одной десятитысячной части возложенной на его плечи ответственности; сделав вид, что он поправляет бесцветные и бесформенные лохмотья, заменявшие ему башмаки, Франсуа Гишар пропустил колонну вперед, спрятался под аркой моста и подождал, пока последний из тех, кто плелся в хвосте, не скрылся из вида; после этого он бросил в реку ружье и огненно-красную шапочку, отрезал ножом длинные полы своего одеяния, надел поверх этого своеобразного камзола полотняную рубашку и, таким образом, слегка преобразившись, спустился к воде, думая лишь о том, как бы отыскать при свете луны места, богатые рыбой.

В те смутные времена военная полиция не была слишком строгой по отношению к дезертирам и тем, кто уклонялся от воинской повинности, и, главное, не отличалась излишней прозорливостью: у нее хватало других забот.

Франсуа Гишар не испытывал ни малейшей тревоги из-за своего побега; наутро, после того как он расстался с доблестными соратниками, молодой человек с удилищем средней длины в руках сидел под ивой, которую по сей день еще можно увидеть выше вареннской переправы, и не сводил глаз с пробки, которая кружилась, будто в вальсе, на поверхности воды вследствие водоворота, облюбовавшего это место. Эта пробка служила поплавком для лесы, изготовленной из бечевки. Франсуа казался столь же спокойным и беззаботным, словно какой-нибудь буржуа из предместья Сент-Антуан, пришедший сюда вкусить воскресный отдых.

Вероятно, запах пороха, все еще пропитывавший руки бывшего бравого солдата, не слишком отпугивал рыб, ибо за несколько часов Франсуа Гишар наловил огромное количество уклеек, окуней, пескарей, лещей и плотвы и в тот же вечер продал свой улов одному трактирщику из Венсена.

Эта рыба стала для Франсуа Гишара тем же, чем должен был стать кувшин молока для Перетты.

Мы сказали: «должен был», так как Франсуа Гишар, более осмотрительный, нежели юная крестьяночка доброго Лафонтена (мы не без основания делаем ударение на слове «добрый»), не оставил на дороге свою драгоценную ношу, покрытую чешуей. Напротив, он без раздумий продал ее, тем более что в ту голодную пору всякая еда стоила дорого. На деньги, вырученные за свой улов, Франсуа накупил несколько сотен рыболовных крючков и несколько мотков бечевки. Затем он принялся расставлять по ночам удочки, на которые дюжинами ловились усачи, карпы и угри. Попечение за этими приспособлениями оставляло свободными его дни. В это время он собирал ивовые прутья в прибрежных зарослях и делал верши, благодаря которым его промысел стал настолько прибыльным, что уже через два месяца после того, как Франсуа покинул службу, ему удалось приобрести небольшую лодку.

Лодка была в это время средоточием всех помыслов Франсуа Гишара: во-первых, имея ее, он мог незамедлительно заработать достаточно денег для покупки того, что всякий рыбак именует снастями, а именно — вентерей, накидных сетей и всякого рода неводов; во-вторых, приближалась осень, и наш герой был не прочь подыскать себе другое пристанище вместо дупла ивы, где он ютился до сих пор; а кроме того, Франсуа не знал ничего роскошнее на свете, чем хорошая дубовая лодка, на дощатом настиле которой можно лежать и спать, укутавшись в теплое шерстяное одеяло.

В течение трех лет у Франсуа Гишара не было другой крыши над головой, другой спальни и другого ложа.

Но он был счастлив! Разве могло быть иначе?

Очевидно, древняя и чистая, лишенная примесей кровь кельтов, как и много столетий назад, продолжала течь и жилах всех мужчин рода Гишаров. Благодаря ей они сохраняли инстинктивную тягу к гордой независимости и дикарской свободе, выражавшуюся в протесте их сердец против цивилизации, и удовлетворить это влечение можно было лишь путем возврата к первобытной жизни. Провидение, вопреки всем вероятностям, в разгар XVIII века даровало последнему из Гишаров то, к чему так тщетно стремились его предки: оно приберегло для него пустынный уголок всего в четырех льё от Парижа, уголок, где он мог наслаждаться столь же абсолютной властью, как и Робинзон на своем острове.

И в самом деле, в течение последующих трех лет Франсуа Гишар лишь изредка встречал на берегах Марны какого-нибудь буржуа из Сен-Мора или какого-нибудь горожанина из Шарантона, решивших провести денек на реке и вступить в неравное соперничество с нашим рыбаком. Франсуа Гишар был единственным хозяином и властелином Марны на всем ее протяжении от Шампиньи до Кретея. В то время как Республика, Директория и Консульство сменяли друг друга, коммуны, из-за отсутствия желающих не помышлявшие о том, чтобы сдавать в аренду свои рыбные угодья, нисколько не мешали пришельцу наслаждаться своим излюбленным занятием, а он, как видно, не сомневался, что так будет продолжаться вечно.

Однажды, когда Франсуа ловил пескарей четырехугольной сетью, он поднял голову и заметил среди ивовых зарослей хорошенькую девушку: сидя на корточках у воды, она стирала белье и напевала какую-то веселую песенку.

Красивые руки, веселое лицо и задорный голос юной прачки доставили Франсуа Ришару неведомые ему прежде приятные ощущения. Забыв обо всем на свете, рыбак схватил свою толкушку с обратной стороны и, орудуя рукояткой, так сильно разорвал сеть, что, когда он вытащил ее из воды, рыбы одна за другой выскользнули через широкое отверстие, образовавшееся из-за его оплошности, и, трепыхаясь, вернулись в свое подводное царство.

Эта ощутимая потеря вернула Франсуа Гишара на грешную землю. Он сел в лодку, достал из кармана моток нитей и рыбацкий челнок и приготовился исправлять последствия своей ошибки.

Между тем девушка продолжала напевать, отбивая такт вальком, и мало-помалу снова настолько завладела вниманием рыбака, что его челнок, лишившись целенаправленного руководства, тут же принялся выписывать в сети причудливые узоры.

Тогда Франсуа Гишар отложил свои снасти в сторону.

Он занимался рыбной ловлей скорее вследствие врожденной страсти к этому промыслу, нежели из любви к наживе; однако ощущение, которое он испытывал в тот миг, дотоле неведомое ему, одержало верх над чувством как первым, так и вторым. Грубый рыбак Франсуа Гишар, для которого не было до сих пор большего наслаждения, чем поймать карпа или щуку, от звуков девичьего голоса погрузился в глубокую задумчивость. Не без робости раздвигал он ветки, чтобы рассмотреть внешность певуньи, когда, выколачивая белье вальком, она приподнимала свое пылающее от работы лицо и становились видны ее губы, целиком отданные песенке, и ее сверкающие глаза.