Полина - Дюма Александр. Страница 6

Придя к столбу, у которого спал, я остановился, чтобы бросить взгляд вокруг себя. Все было тихо, не слышалось никакого шума. Я решил действовать по порядку и сначала копать в том месте, где граф Безеваль — я был убежден, что это он, — закопал предмет, который мне не удалось разглядеть. Итак, я оставил лом и факел у столба, взял ружье, чтобы быть готовым к защите в случае нападения, прошел коридор с мрачными сводами и, найдя у одной из колонн заступ, взял его с собой. Еще раз прислушавшись и убедившись, что никого нет, кроме меня, я решил идти к зарытому предмету. Я положил ружье на землю, приподнял камень, копнул заступом и увидел блестящий ключ. Взяв его, я закопал ямку, снова положил на нее камень, поднял ружье, отнес заступ туда, где нашел его, и остановился на минуту в самом темном месте, чтобы привести в порядок свои мысли.

По всему было видно, что этот ключ отпирал дверь, через которую, как я видел, выходил граф, и потому, не нуждаясь в ломе, я спрятал его за столбом и взял только факел. Подойдя к двери, находящейся под сводами, и спустясь к ней по трем ступеням, я примерил ключ к замку — он подошел; при втором повороте замок открылся, и я хотел уже запереть за собой дверь, как вдруг мне пришла мысль, что какой-нибудь случай может помешать мне отпереть ее ключом по возвращении. Я пошел назад за ломом, спрятал его в самом далеком уголке между четвертой и пятой ступенями и потом запер за собой дверь. Очутившись в глубокой темноте, я зажег факел, и подземелье осветилось.

Передо мной был проход шириной не более пяти или шести футов; стены и свод были каменные; лестница в двадцать ступеней вилась передо мной. Сойдя с нее, я продолжал идти по покатости, углублявшейся все более и более в землю, и в нескольких шагах впереди заметил вторую дверь. Подойдя к ней, я послушал, приложив ухо к ее дубовым половинкам, однако ничего не услышал; тогда решился попробовать ее ключом — она отворилась, как и первая. Я вошел, не запирая ее за собой, и очутился в подземелье, где прежде погребали настоятелей аббатства; простых монахов хоронили на кладбище. Я остановился там на минуту. По всему было видно, что путешествие мое приближалось к концу.

— Я твердо решил исполнить свое намерение, — продолжал Альфред, — однако ты легко поймешь, что эти места произвели на меня огромное впечатление, Я положил руку на лоб, покрытый потом, и остановился, чтобы прийти в себя. Что я найду? Несомненно какой-нибудь надгробный камень, положенный не более трех дней назад… Вдруг я содрогнулся! Мне послышался стон.

Этот звук пробудил всю мою храбрость, и я пошел вперед быстрыми шагами. Но откуда был этот стон? Осматриваясь вокруг, я снова услышал его и бросился в ту сторону, откуда шел звук, рассматривая каждую впадину, но ничего не видел, кроме надгробных камней с именами почивших под ними. Наконец возле самого отдаленного камня я заметил в углу за решеткой женщину, сидевшую со сложенными руками, закрытыми глазами и с клоком своих волос во рту. Возле нее на камне лежало письмо, стояли погасшая лампа и пустой стакан.

Может быть, я опоздал, и она умерла? Я бросился к решетке — она была заперта, примерил ключ — он не подходил.

Услышав шум, женщина открыла дикие глаза, судорожно откинула волосы, покрывавшие ее лицо, и вдруг поднялась, как тень. Я вскрикнул и произнес имя Полины. Тогда женщина бросилась к решетке и упала на колени.

— О! — вскрикнула она голосом, полным ужасной муки, — возьмите меня отсюда… Я ничего не видела… ничего не скажу! Клянусь матерью!..

— Полина! Полина! — повторял я, взяв ее за руки через решетку, — я пришел к вам на помощь, пришел спасти вас.

— О! — сказала она, вставая, — спасти меня… спасти меня… да, спасти меня! Отворите эту дверь… отворите ее сейчас, до тех пор пока она не будет отперта, я не поверю тому, что вы сказали!.. Именем неба умоляю вас, отворите эту дверь! — И она затрясла решетку с такой силой, к которой, казалось, женщина была не способна.

— Остановитесь, остановитесь, — проговорил я, — у меня нет ключа от этой двери, но есть средства отворить ее; я пойду поищу…

— Не оставляйте меня! — закричала она, схватив меня за руку через решетку с невероятной силой, — не оставляйте меня; я не увижу вас больше.

— Полина! — сказал я, поднося факел к лицу своему. — Вы не узнаете меня? Взгляните на меня и скажите: могу ли я оставить вас?

Полина устремила на меня свои черные глаза, мучительно стараясь вспомнить, а потом вдруг вскрикнула: «Альфред де Нерваль!..»

— Благодарю, благодарю, — ответил я, — ни вы, ни я не забыли друг друга. Да, это я, тот, кто так любил вас и еще любит. Вы видите, можно ли на меня положиться?

Внезапная краска покрыла ее бледное лицо: стыд так недалек от сердца женщины! Потом она отпустила мои руки.

— Долго ли вы будете отсутствовать? — спросила она.

— Пять минут.

— Идите, но оставьте мне факел, умоляю вас, темнота убьет меня.

Я отдал ей факел; она взяла его и просунула лицо сквозь решетку, чтобы следить за мной глазами. Я поспешно направился по прежней дороге. Проходя первую дверь, я обернулся и увидел

Полину в том же самом положении, неподвижную как статуя, держащая светильник в своей мраморной руке.

Пройдя двадцать шагов, я нашел лестницу, а на четвертой ступеньке спрятанный мной лом и тотчас возвратился. Полина была на том же месте. Увидев меня, она радостно закричала. Я бросился к решетке.

Замок был так крепок, что я обратился к петлям и принялся выбивать камни. Полина светила мне. Через десять минут петли одной половинки дверей подались, я потянул их и вынул. Полина упала на колени. В эту минуту она почувствовала себя свободной. Я вошел к ней; вдруг она обернулась, схватила с камня раскрытое письмо и спрятала его на груди. Это движение напомнило мне о пустом стакане. Я взял его с беспокойством и увидел на дне белый осадок.

— Что было в этом стакане? — спросил я, испугавшись.

— Яд! — ответила она.

— И вы его выпили?

— Знала ли я, что вы придете! — сказала она, опираясь на решетку. Только сейчас она вспомнила, что осушила этот стакан за час или за два до моего прихода.

— Вы страдаете? — спросил я.

— Нет еще.

— Давно ли был налит яд в этот стакан?

— Около двух суток; впрочем, я не могу определить время.

Я посмотрел опять в стакан. Остатки, покрывавшие дно, меня немного успокоили: в течение двух суток яд мог разложиться. Полина выпила только воду, правда отравленную, но, может быть, не до такой степени, чтобы она могла стать причиной смерти.

— Нам нельзя терять ни одной минуты, — сказал я, схватив ее за руку, — надо бежать и искать помощи.

— Я могу идти сама, — сказала она, отняв руку.

В ту же минуту мы пошли к первой двери; я запер ее за собой; потом достигли второй, которая открылась без труда, и вышли в монастырь. Светила яркая луна. Полина подняла руки и снова упала на колени.

— Пойдемте, пойдемте, — сказал я, — каждая минута может стоить жизни.

— Мне нехорошо, — ответила она, вставая.

Холодный пот выступил у меня на лбу. Взяв ее на руки, как ребенка, я вышел из монастыря и, сбежав с горы, увидел издали огонь, который разложили мои люди.

— На море, на море! — закричал я громким голосом, который показывал, что нельзя терять ни минуты.

Они устремились к судну и причалили рядом с берегом; я вошел в воду по колени, отдал им Полину и потом сам перелез через борт.

— Вам хуже? — спросил я.

— Да! — ответила она.

В этот миг я испытал что-то подобное отчаянию: нет ни помощи, ни противоядия. Вдруг мне пришла мысль о морской воде; я наполнил ею раковину, которую нашел в лодке, и подал Полине.

— Выпейте, — сказал я.

Она машинально повиновалась.

— Что вы делаете? — вскричал один из рыбаков. — Ее стошнит!

Этого-то я и желал: только рвота могла спасти ее. Минут через пять она почувствовала судороги в желудке, которые причинили ей сильную боль, тем более что она целых три дня ничего не брала в рот, кроме яда. Когда прошел припадок, ей сделалось легче; тогда я дал ей стакан чистой и свежей воды, которую она с жадностью выпила. Вскоре боль уменьшилась, за ней последовало полное изнеможение. Мы сняли с себя верхнее платье и сделали из него постель. Полина легла на нее, послушная, как дитя, и тотчас закрыла глаза. Я с минуту слушал ее дыхание: оно было частое, но правильное; опасность прошла.