Полина; Подвенечное платье - Дюма Александр. Страница 25

Я не могла больше стоять и упала. Небесное видение мое померкло; покров смерти простерся между нами. Мои страдания от голода и жажды возобновились; но теперь я мучилась еще и от яда. Я ожидала с тоской этого ледяного пота, который должен был стать предвестником последней минуты моей жизни… Вдруг я услышала свое имя, открыла глаза и увидела свет: вы были там, у решетки моей темницы!.. Вы – то есть свет, жизнь, свобода… Я испустила радостный крик и бросилась к вам… Остальное вы знаете.

Теперь, – продолжала Полина, – я прошу вас повторить клятву о том, что вы никому не откроете этой страшной драмы до тех пор, пока будет жив кто-нибудь из троих, ставших ее непосредственными участниками.

Я повторил ей свою клятву.

XIV

Доверие, оказанное мне Полиной, сделало ее еще более недоступной для меня. Я почувствовал, как далеко должна простираться та преданность, которая составляла мою любовь к ней и мое счастье; но в то же время понял, как неделикатно будет с моей стороны выражать свою любовь к ней иначе, чем нежными заботами и почтительным вниманием. Согласно существовавшей между нами договоренности, она выдавала себя за мою сестру и называла меня братом. Однако, опасаясь, что она будет узнана кем-нибудь в салонах Парижа, я уговорил ее отказаться от мысли давать уроки музыки и языков. Что же касается меня, то я написал матери и сестре, что думаю остаться на год или два в Англии. Полина все еще терзалась сомнениями, когда я уведомил ее о своем намерении, но, видя, с какой радостью я взялся за его исполнение, она не осмелилась больше противоречить мне. Таким образом между нами установилось согласие.

Полина думала открыть свою тайну матери и, будучи мертвой для целого света, быть живой для той, кому обязана жизнью. Я поддерживал ее в этом желании, правда, не особенно решительно – потому как это лишило бы меня положения единственного ее покровителя, которое делало меня счастливым за неимением других званий. Полина, подумав, отвергла эту мысль, к величайшему моему удивлению, и, несмотря на все мои просьбы, не захотела открыть причину своего отказа, сказав только, что это опечалит меня.

Так протекали наши дни: для нее – в меланхолии, в которой иногда была своя, особенная прелесть, для меня – в надежде, если не в счастье, потому как я видел, что Полина день ото дня становится мне ближе. Сама того не замечая, она дарила мне едва уловимые, но бесспорные доказательства перемен, в ней происходивших. Если мы оба были чем-то заняты: она сидела за каким-нибудь вязаньем, я – за акварелью или рисунком, случалось часто, что, подняв на нее глаза, я встречал ее пристальный взгляд; если мы гуляли вместе, сначала она опиралась на мою руку, как на руку постороннего, но через некоторое время, от слабости или забываясь, она стала теснее прижиматься к моей руке; если я ходил куда-нибудь один, то, возвращаясь домой, еще издали замечал ее у окна, глядевшую в ту сторону, откуда, как она знала, я должен был появиться. Все эти мелочи, которые могли быть просто признаками установившейся между нами непринужденности или последствиями продолжительного знакомства, казались мне обещаниями будущего счастья. Я был признателен за них и благодарил Полину в душе, не смея высказать этого на словах: боялся, она заметит, что в наших сердцах расцветает чувство более глубокое, нежели братская дружба.

Мои рекомендательные письма сослужили хорошую службу: живя в уединении, вынужденные избегать светских раутов, мы все же время от времени принимали гостей. Среди наших знакомых был молодой медик, который за последние три-четыре года заслужил высокую репутацию в Лондоне благодаря своим глубоким познаниям в области органических заболеваний. Всякий раз, навещая нас, он смотрел на Полину с серьезным вниманием, всегда вызывавшим во мне некоторое беспокойство. В самом деле, эти свежие и прекрасные краски юности, которые прежде играли на ее лице и отсутствие которых я приписывал горести и утомлению, не появлялись с той самой ночи, когда я нашел ее умиравшей в подземелье; когда же румянец внезапно выступал на ее щеках, то придавал ей лихорадочный вид, беспокоивший меня больше, нежели бледность. Иногда случалось, что внезапно и без видимой причины Полину одолевали спазмы, доводившие ее до беспамятства, и в течение нескольких дней после таких припадков она была погружена в глубочайшую меланхолию. Наконец, приступы стали возобновляться все чаще и со все возрастающей силой, и однажды, когда доктор Сорсей посетил нас, я оторвал его от обычных раздумий, в которые он погружался при виде Полины, и взяв за руку, повел в сад.

Мы обошли несколько раз маленькую лужайку, не произнеся ни слова; потом сели на скамью, на которой Полина рассказала мне свою страшную повесть. Там мы с минуту сидели в молчании; наконец я решился нарушить его, но доктор предупредил мое желание, спросив:

– Вы беспокоитесь о здоровье сестры?

– Признаюсь, да, – ответил я. – И ваш вопрос лишь умножает мои страхи.

– Ей угрожает хроническая болезнь желудка. Не было ли какого-то случая, когда она могла повредить этот орган?

– Она была отравлена.

Доктор размышлял с минуту.

– Да, – наконец произнес он, – значит, я не ошибся. Я предпишу вам диету, которую она должна соблюдать с величайшей точностью. Что касается исцеления духовного, то оно зависит от вас. Постарайтесь сделать так, чтобы ваша сестрица развеялась. Может быть, она тоскует по родине и путешествие во Францию пошло бы ей на пользу.

– Она не хочет туда возвращаться.

– Поезжайте в Шотландию, в Ирландию, в Италию, куда ей угодно; но я считаю это необходимым.

Я пожал руку доктору, и мы вернулись в дом. Все свои предписания он должен был прислать мне напрямую. Чтобы лишний раз не беспокоить Полину, я собрался, не говоря ей ни слова, ввести диету в наш обычный рацион; но эта предосторожность была напрасной: едва доктор оставил нас, Полина взяла меня за руку.

– Он все сказал вам, не правда ли? – спросила она, печально улыбнувшись.

Я сделал вид, будто не понимаю ее.

– Вот отчего, – продолжала она, – я не хотела писать своей матери. К чему возвращать ей дочь, когда через год или два смерть опять отберет ее? Довольно один раз заставить плакать того, кого любишь.

– Но, – возразил я, – вы заблуждаетесь на счет серьезности своего положения: вы не в духе сегодня и только.

– О! Все еще серьезнее! – ответила Полина с той же приятной и печальной улыбкой. – Я чувствую последствия отравления, мое здоровье сильно расстроено… Но выслушайте меня: я не отказываюсь от надежды! Я хочу жить: спасите меня еще раз, Альфред. Скажите, что я должна делать?

– Следовать предписаниям доктора. Они несложные: простая, но постоянная диета, развлечения, путешествия…

– Куда вы хотите ехать? Я готова.

– Выберите сами страну, которая вам нравится больше.

– Поедем в Шотландию, если хотите, потому что половина пути уже пройдена.

– Хорошо, значит, в Шотландию!

Я тотчас начал готовиться к отъезду, и через три дня мы покинули Лондон. Ненадолго мы остановились на берегах Твида, чтобы приветствовать эту прекрасную реку словами, которые Шиллер влагает в уста Марии Стюарт:

«Природа бросила англичан и шотландцев на остров посреди океана; она разделила ее на две неравные части и обрекла жителей на вечную войну за ее обладание. Только узкое ложе Твида разделяет их, и очень часто кровь двух народов смешивается с его водами: с мечами в руках они уже тысячу лет смотрят друг на друга и угрожают один другому, стоя каждый на своем берегу. Когда бы неприятель ни вторгался в Англию, шотландцы шли вместе с ним; когда бы ни горели от рук врага шотландские города, англичане тоже подносили факелы к их стенам. Взаимная ненависть будет неумолима, и так продолжится до того самого дня, пока единый Парламент не соединит два народа и единый скипетр не будет простираться над целым островом».

Мы въехали в Шотландию. Исследовали, с томиком Вальтера Скотта в руках, всю эту поэтическую землю, которую он, подобно магу, вызывающему духов, населил древними обитателями вкупе с причудливыми и прелестными созданиями своей фантазии. Мы отыскали крутые тропинки, по которым спускался на своем добром коне благоразумный Дальджетти [10]; были на том озере, по которому скользила ночью, как призрак, Белая Дама Эвенела [11]; сидели на развалинах замка Лох-Левен в тот самый час, когда из него убежала шотландская королева; искали на берегах реки Тай огороженное поле, где Торквил [12] молча смотрел, как пали семь его сыновей…