Приключения Джона Девиса - Дюма Александр. Страница 8
— Робинсон мне надоел до смерти.
— Ну, да не его и дело быть забавным.
— Сандерс приводит меня в отчаяние.
— Да, я думаю! Управитель честный человек!
— Да, признаюсь вам, доктор, даже и вы иногда…
— Да, а в другое время?..
— Что вы хотите сказать?
— Я уже знаю.
— Послушайте, доктор, мы, право, поссоримся!
— Анна-Мери помирит нас.
Сэр Эдвард покраснел, как ребенок, которого уличили в шалости.
— Послушайте, ваше превосходительство, поговорим откровенно.
— Очень рад.
— Скучали ли вы тогда, когда были в гостях у Анны-Мери?
— Ни минуты.
— Скучали ли вы тогда, когда Анна-Мери была у вас?
— Ни секунды.
— Стали бы вы скучать, если б вы могли видеть «ее всякий день?
— Никогда!
— И Том не был бы для вас несносным?
— Том! Да я его от души любил бы.
— И Робинсон не надоедал бы вам?
— Я думаю, что я бы был, напротив, очень привязан к нему.
— А Сандерс приводил бы вас в отчаяние?
— О, я бы любил и уважал его.
— Захотели ли бы со мной ссориться?
— С вами мы были бы друзьями до гроба.
— Чувствовали ли бы вы себя нездоровым?
— Я был бы как двадцатилетний…
— И не думали бы что у вас сплин?
— О, я думаю, я бы сделался весел, как морская свинка!
— За чем же дело стало? Нет ничего легче, как видеть Анну-Мери всякий день.
— Каким же образом? Говорите, доктор, ради Бога говорите, я на все готов.
— Стоит только жениться на ней.
— Жениться! — вскричал сэр Эдвард.
— Ну да, жениться! Само собой разумеется, что она в компаньонки к вам не пойдет.
— Но, любезный мой, она не хочет замуж.
— Э, девушки всегда так говорят!
— У нее были богатые партии, и она отказала.
— Какие же партии? Пивовар! Дочери барона Лемтона не прилично торговать пивом.
— Но вы забываете, доктор, что я стар.
— Вам сорок пять лет, а ей тридцать.
— Я безногий.
— Она иначе вас и не знала, следовательно, привыкла к этому.
— Вы знаете, у меня характер несносный.
— Напротив, вы добрейший в мире человек.
— В самом деле? — спросил сэр Эдвард с самым простодушным сомнением.
— Уверяю вас.
— Но тут есть большое затруднение.
— Какое же?
— У меня язык не поворотится сказать ей, что я ее люблю.
— Какая же надобность вам самим говорить ей?
— Да кто же вместо меня скажет?
— Я.
— Вы меня оживляете.
— Да я на то и доктор.
— Когда же вы к ней поедете?
— Завтра, если вам угодно.
— Отчего же не сегодня?
— Сегодня ее нет дома.
— Так дождитесь ее.
— Я сейчас велю оседлать моего клепера.
— Возьмите лучше мою карету.
— Ну, так прикажите закладывать.
Батюшка позвонил так, что чуть не оборвал колокольчика. Патрик прибежал в испуге.
— Закладывай скорее! — вскричал сэр Эдвард.
Патрик убедился более чем когда-нибудь, что барин помешался. За Патриком вошел Том. Батюшка бросился обнимать его. Том вздохнул из глубины души. Он ясно видел, что командир решительно сошел с ума. Через четверть часа после этого доктор, получив полномочия, отправился в путь.
Поездка его имела самые счастливые последствия для батюшки и для меня.
Для батюшки потому, что он месяца через полтора женился на Анне-Мери.
Для меня потому, что месяцев через десять после того, как он на ней женился, я имел честь родиться.
VI
Сколько я не вперяю взоры в прошедшее, вижу только, что катаюсь по зеленому лугу, который расстилался перед крыльцом и посередине которого была купа сирени и жимолости, а матушка, сидя на зеленой скамейке, читает или вышивает и, поднимая по временам глаза, улыбается мне или посылает поцелуи. Часов в десять утра батюшка, прочитав журналы, выходил на крыльцо; матушка тотчас бежала к нему навстречу; я спешил за нею на своих ножонках и поспевал к крыльцу тогда уже, когда они сошли. Потом мы шли гулять и, обыкновенно, прямо к той беседке, где батюшка в первый раз увидел Анну-Мери. Через несколько времени Джордж приходил сказать, что лошади готовы; мы отправлялись кататься часа на два, на три, ездили или к мадемуазель Вельвиель, которой матушка отдала и свой домик, и свои сорок фунтов стерлингов дохода, или к каким-нибудь бедным больным, к которым Анна-Мери всегда являлась ангелом-хранителем и утешителем; потом, проголодавшись, мы возвращались в замок. За десертом я поступал во владение Тома, и это было для меня самое веселое время: он сажал меня на плечо и уносил смотреть собак, лошадей, взлезал на деревья доставать гнезда, а я между тем, сидя внизу, протягивал к нему ручонки и кричал что есть мочи: «Том! Том! Не упади!» Наконец он приводил меня домой. Умучившись, я обыкновенно уже дремал, но все-таки хмурился, когда увижу Робинсона, потому что меня посылали спать в то время, как он приходил. Если я упрямился, не шел, опять посылали за Томом: он приходил в гостиную, брал меня на руки и уносил, как будто против воли всех. Я немножко сердился, но Том клал меня в койку и начинал качать, рассказывая мне сказки; я засыпал с первых слов, а потом баловница маменька перекладывала меня в постель. Прошу читателей извинить, что я вхожу во все эти мелочные подробности: теперь уже ни батюшки, ни матушки, ни Тома нет на свете; мне сорок пять лет, как было батюшке, когда он вышел в отставку, и я живу один в нашем старом замке, и во всем околотке нет ни одной Анны-Мери.
Первую зиму, которую помню, я провел очень весело; снегу было пропасть, и Том выдумывал множество средств, силков, сетей и прочего, чтобы ловить птичек, которые, не находя пищи на полях, приближались к жилищам. Батюшка отдал нам большой сарай, и Том велел закрыть его спереди частою решеткою, сквозь которую и маленькие птички не могли пролетать. В этот сарай сажали мы своих пленников, и они находили там обильную пищу и убежище на нескольких сосенках, которые стояли в кадках. Я помню, что к концу зимы пленных у меня было бесчисленное множество.
Я только и делал, что смотрел на них, ни за что на свете не хотел возвратиться в комнаты, и меня с трудом могли залучить к обеду; матушка сначала боялась, чтоб это не повредило моему здоровью, но батюшка щипал меня за толстые румяные щеки, показывал их матушке, и она успокаивалась и отпускала опять к птичнику. Весною Том объявил мне, что мы выпустим своих пансионеров; я решительно воспротивился; но матушка с обыкновенною своею логикою сердца доказала мне, что я не имею никакого права удерживать бедных птичек, которых забрал хитростью. Она объяснила мне, что несправедливо пользоваться нуждою бедного для того, чтобы обращать его в рабство. Как скоро на деревьях появились первые почки, она показала мне, что птички стараются вырваться, чтобы свободно порхать посреди оживающей природы, и разбивают себе в кровь головки о железную сетку, которая не дает им наслаждаться волею. Одна из них как-то ночью умерла: матушка сказала мне, что это с тоски по воле. В тот же день я отворил клетку, и все птички, с громким чириканьем, вылетели в парк.
Вечером Том взял меня за руку и, не говоря ни слова, повел к птичнику. Я был в восхищении, что он почти так же полон, как был утром; три четверти моих маленьких гостей, заметив, что зелень в парке еще не довольно густа, чтобы защищать их от холодного ночного ветра, воротились на свои сосенки и весело распевали, как будто благодаря меня за гостеприимство. В радости своей я побежал рассказать об этом происшествии матушке, и она, пользуясь случаем, объяснила мне, что такое благодарность.
На другой день утром я побежал к своему птичнику и увидел, что мои питомцы опять разлетелись, за исключением только нескольких воробьев, которые и не собирались в путь, а, напротив, делали разные приготовления, чтобы завладеть местами, которые товарищи им оставили. Том указал мне, что они переносят в клюве соломинки и хворостинки, и объяснил, что они делают это для того, чтобы свить гнезда. Я прыгал от радости, думал о том, что у меня будут маленькие птички, что я увижу, как они станут расти, и что мне не нужно будет для этого лазить по деревьям, как делал прежде Том.