Сальватор. Том 1 - Дюма Александр. Страница 36

– В этом вы можете не сомневаться, сударь, – отозвался Сальватор.

– Значит, его казнят?!

– Вот это вряд ли.

– Неужели вы думаете, что его величество помилует негодяя?

– Нет, однако может статься, что негодяй невиновен и получит милость из рук не короля, а самого Господа Бога.

Сальватор произнес эти слова тем же тоном, который позволял трем друзьям узнавать его, несмотря на легкомысленный вид, который он на себя напускал.

– Господа! – проговорил г-н де Маранд. – Вы слышали:

ужин подан.

Пока те, к кому обратился г-н де Маранд, переходили в столовую, трое молодых людей приблизились к Сальватору.

– Скажите, дорогой Сальватор, – обратился к нему Жан Робер, – может ли так статься, что нам будет нужно завтра вас увидеть?

– Вполне возможно.

– Где мы сможем вас найти?

– Там же, где всегда: на улице О-Фер, у двери в мой кабинет, на границе моих владений… Вы забываете, что я попрежнему комиссионер, дорогой мой… Ах, поэты, поэты!

И он вышел в дверь, расположенную напротив той, что вела в столовую; Сальватор не колебался ни минуты, как человек, хорошо знакомый с расположением комнат в доме, что повергло троих друзей в настоящее изумление.

XXI.

Гнездо голубки

Наши читатели, верно, не забыли, как любезно г-н де Маранд перед возвращением в свой кабинет (где ожидались новости из Тюильри, принесенные Сальватором)

попросил у своей жены позволения зайти к ней в спальню после бала.

Теперь шесть часов утра. Светает. Последние кареты разъехались, и их колеса отгремели по камням мостовой во дворе особняка.

Последние огни угасли в апартаментах. Париж просыпается.

Четверть часа назад г-жа де Маранд удалилась к себе в спальню.

Прошло пять минут, как г-н де Маранд обменялся последними словами с господином, в котором безупречная выправка выдает военного, несмотря на его костюм мирного буржуа.

Последние слова были такие:

– Его королевское высочество может быть спокоен! Он знает, что может на меня рассчитывать как на самого себя…

Двери особняка захлопнулись за незнакомцем, и он скоро исчез из виду, уносимый парой выносливых лошадей, запряженных в карету без гербов и погоняемых кучером без ливреи.

Карета скрылась за углом улицы Ришелье.

Пусть читателя не беспокоят железные и дубовые запоры, только что залегшие между ним и хозяевами роскошного дома, который мы уже частично описали: стоит нам взмахнуть нашей волшебной палочкой романиста, и перед нами распахнутся любые двери, даже накрепко запертые. Давайте воспользуемся этим преимуществом и отворим дверь в будуар г-жи Лидии де Маранд: СЕЗАМ, ОТКРОЙСЯ!

Видите; дверь распахнулась, пропуская нас в прелестный небесно-голубой будуар, где несколько часов назад Кармелита исполняла романс.

В свое время нам придется отворить перед вами дверь в преисподнюю, иными словами – в суд присяжных. Однако перед тем, как вы ступите в это преступное место, позвольте ввести вас туда, где мы сможем передохнуть и набраться сил; этот райский уголок – спальня г-жи де Маранд.

Прежде чем попасть в спальню, вы оказывались в передней, по форме напоминавшей огромный балдахин; она же была и ванной комнатой и освещалась через витражи в потолке, а стекла были подобраны в виде арабского орнамента. Стены и потолок – предназначенные не для того, чтобы пропускать дневной свет, а чтобы обеспечивать полумрак – были затянуты особой тканью нейтрального тона, среднего между серо-жемчужным и желтовато-оранжевым; казалось, она была соткана из азиатских растений, из каких индусы получают нити и изготовляют материю, известную у нас под названием нанкин. Вместо ковров пол устилали мягкие китайские циновки, изумительно сочетавшиеся с обивочной тканью. Китайскую лаковую мебель украшали незатейливые золотые прожилки. Мраморные подставки были, казалось, отлиты из молока, а фарфор на них – того особого цвета турецкой лазури, который напоминал фарфоровую массу старого Севра.

Ступив в этот дивный уголок, таинственно освещавшийся с потолка лампой богемского стекла, посетитель забывал о печальной юдоли, и ему чудилось, будто он путешествует на оранжевом облаке, замешенном на золоте с лазурью, которыми Марилья украшал свои восточные пейзажи.

Ступив в это облако, посетитель оказывался в раю, ведь спальня, в которую мы приглашаем читателя, и есть настоящий рай!

Стоило отворить дверь или, говоря точнее, приподнять портьеру (если и были в этих апартаментах двери, искусный обойщик сделал их совершенно невидимыми), и первое, что бросалось в глаза, – прекрасная Лидия, мечтательно возлежащая на кровати, занимавшей правую сторону спальни; ее локоток опирался или, вернее, утопал в мягкой подушке; в другой руке Лидия сжимала томик стихов в сафьяновом переплете; возможно, она сгорала от желания почитать перед сном, однако какая-то назойливая мысль не давала ей сосредоточиться на книге.

Лампа китайского фарфора горела на ночном столике работы Буля и сквозь шар красного богемского стекла отбрасывала на простыни розоватый свет, точь-в-точь как лучи восходящего солнца – на ослепительно белые вершины Юнгфрау или Монблана.

Вот что прежде всего притягивало взгляд; может быть, скоро мы попытаемся передать как можно более трепетно впечатление, которое производит это восхитительное зрелище. Но сейчас мы должны описать этот прелестный уголок.

Сначала – Олимп, а затем – богиню, которая в нем обитает.

Вообразите спальню или, лучше – гнездо голубки, достаточно просторное, чтобы в нем можно было спать, – и с довольно высокими потолками, чтобы в нем было легко дышать! Стены и потолок обиты ярко-красным бархатом, отливающим то гранатовым, то рубиновым цветами в тех местах, куда падает свет.

Кровать занимает комнату почти во всю длину, так что в изголовье и в изножье едва помещаются две этажерки розового дерева, уставленные изящнейшими безделушками из саксонского, севрского и китайского фарфора, которые удалось найти у Монбро и Тансберга.

Против кровати находится камин, обтянутый бархатом, как, впрочем, и все в этой комнате. По обе стороны от камина стоят козетки, словно покрытые пухом колибри, а над каждой из кушеток висит зеркало в раме, сплетенной из листьев и золотистых кукурузных початков.

Давайте присядем на одну из этих козеток и бросим взгляд на кровать.

Она обита ярко-красным однотонным бархатом, но словно светится благодаря обрамлению, представлявшему собой верх простоты; глядя на него, вы невольно зададитесь вопросом, откуда взялся столь поэтически настроенный обойщик или же, напротив, поэт, превратившийся в искусного обойщика, который добился удивительного результата. Обрамление кровати состоит из огромных полотен восточных тканей (арабские женщины называют их «haiks») – шелковые айки в бело-голубую полоску и с бахромой.

В изголовье и в изножье два широких полотна ниспадают вертикально и могут собираться вдоль стены с помощью алжирских подхватов, сплетенных из шелковых и золотых нитей и вставленных в кольца из бирюзы.

За кроватью висит огромное зеркало в раме из такого же бархата, каким обита кровать, но зеркало висит не на стене, а на третьем айке. В верхней части зеркала ткань присборена и струится тысячью складок вниз, к большой золотой стреле, вокруг которой она образует две пышные оборки.

Но чудесный эффект этой комнаты заключался в ее зеркальном отражении, рассчитанном, очевидно, на то, чтобы скрыть ее подлинные размеры.

Как мы уже сказали, напротив кровати стоял камин. Над камином, уставленным тысячью изысканных безделушек, которые составляют мир женщины, находилась оранжерея, и ее отделяло лишь зеркало без амальгамы; зеркало при желании отодвигалось, и спальня женщины оказывалась в непосредственной близости с комнатой цветов. Посреди этой небольшой оранжереи в бассейне резвились китайские разноцветные рыбки размером с пчелу, а из воды поднималась мраморная статуя работы Прадье 13 в половину натуральной величины.

вернуться

13.

Французский скульптор (1792 – 1852), которого очень ценил Луи-Филипп Автор монументальных скульптур в стиле классицизма (статуи Лилля и Страсбурга на площади Согласия, двенадцать Побед на могиле Наполеона, Доблести на Триумфальной арке) Но особую известность приобрел благодаря статуям и статуэткам, изготовлявшимся на Севрской мануфактуре и унаследовавшим чувственную грацию у искусства XVIII столетия