Сан Феличе Иллюстрации Е. Ганешиной - Дюма Александр. Страница 13

Восемьдесят сотрапезников рассчитывали, что король поднимется с места и тем самым подаст знак всем выйти из-за стола; король действительно встал, а вслед за ним остальные, но он замер на месте: раздалась торжественная, широкая, глубоко меланхолическая мелодия, заказанная Людовиком XIV Люлли в честь изгнанного из Виндзора Якова II, царственного гостя Сен-Жермена — «God save the King!». Гимн исполняли лучшие певцы театра Сан Карло в сопровождении оркестра из ста двадцати музыкантов.

Каждый куплет вызывал бурю аплодисментов, а последнему рукоплескали еще дольше и более шумно, чем остальным, ибо думали, что на этом пение кончится. Но тут какой-то голос, чистый, ясный, звонкий, запел еще один куплет, присочиненный сообразно случаю и ценный не столько своими поэтическими достоинствами, сколько намерениями, с какими он был добавлен:

Как ни слабы были эти стихи, они вызвали новые, не менее бурные восторги, но вдруг голоса присутствующих осеклись, и испуганные взоры обратились к дверям, словно на пороге пиршественного зала показался призрак Банко или статуя Командора.

В дверях стоял человек высокого роста, со зловещим выражением лица; на нем была строгая и великолепная республиканская форма, все детали которой четко выделялись благодаря яркому освещению. То был синий мундир с широкими лацканами, красный шитый золотом жилет, белые лосины, сапоги с отворотами; левой рукой вошедший опирался на рукоятку сабли, правую заложил за жилет, а голова его — непростительная дерзость! — была покрыта треугольной шляпой с развевающимся трехцветным султаном — эмблемой той Революции, что возвысила народ до уровня трона, а королей низвела на уровень эшафота.

Это был посол Франции, тот самый Гара?, который от имени Национального конвента зачитал в Тампле смертный приговор Людовику XVI.

Легко представить себе, какой ужас охватил присутствующих при его появлении в подобный момент.

И вот среди мертвой тишины, которую никто не решался нарушить, он произнес громко, твердым и звонким голосом:

— Несмотря на неоднократные измены лживого двора, именуемого двором Обеих Сицилии, я все еще сомневался и захотел увидеть собственными глазами, услышать собственными ушами. Я увидел и услышал! Более прямолинейный, чем тот римлянин, что явился в сенат Карфагена, неся под полой своей тоги на выбор мир или войну, я несу только войну, ибо сегодня вы отреклись от мира. Итак, король Фердинанд, итак, королева Каролина, пусть будет война, раз вы того желаете; но война будет беспощадная, и предупреждаю вас: вопреки воле человека, которого вы сегодня чествуете, вопреки могуществу нечестивой державы, которую он представляет, вы лишитесь и трона и жизни. Прощайте! Я покидаю Неаполь, город-клятвопреступник. Заприте за мною городские ворота, созовите своих солдат на крепостные стены, установите пушки на башнях, сосредоточьте корабли в гаванях — тем самым вы замедлите отмщение Франции, но от этого оно не станет ни менее неотвратимым, ни менее грозным, ибо все рухнет в час, когда великая нация провозгласит: «Да здравствует Республика!»

Новый Валтасар и его гости замерли в ужасе от трех магических слов, прозвучавших под сводами галереи, и каждому чудилось, будто он видит эти роковые слова на стенах, где они начертаны огненными буквами. Вестник же, как античный фециал, бросивший на вражескую землю раскаленное и окровавленное копье — символ войны, не спеша удалился, и слышно было, как ножны его сабли ударяются о мраморные ступени лестницы.

Едва только звуки эти затихли, послышался грохот почтовой кареты, которую галопом уносила четверка сильных лошадей.

V

ДВОРЕЦ КОРОЛЕВЫ ДЖОВАННЫ

В Неаполе, в конце Мерджеллины, на последней трети дороги, подымающейся на Позиллипо (во времена, о которых мы говорим, она была едва доступна для экипажей), находятся странные руины, расположенные на утесе, постоянно омываемом морскими волнами; в часы прилива вода затопляет нижний этаж здания. Мы назвали эти руины странными, и они действительно странны, ибо это развалины дворца, который никогда не был достроен и обветшал, так и не исполнив своего предназначения.

Память народа дольше сохраняет преступления, чем добрые дела, поэтому, забыв о благодетельных царствованиях Марка Аврелия и Траяна, туристу не показывают сохранившиеся в Риме остатки зданий, которые связаны с жизнью этих императоров. Зато народ, до сего времени восторгаясь отравителем Британика и убийцею Агриппины, связывает с именем сына Домиция Агенобарба многие здания, включая даже такие, которые сооружены на восемь веков позже, демонстрирует всякому приезжему бани Нерона, башню Нерона, гробницу Нерона; так поступают и неаполитанцы, называющие руины Мерджеллины дворцом королевы Джованны, несмотря на то что постройка эта явно относится к XVII веку.

Ничего подобного. Дворец, построенный двумя веками позже царствования бесстыжей анжуйки, был заказан не преступною супругою Андрея и не любовницей Серджиани Караччоло, а Анною Карафа, супругою герцога Медины, любимца герцога Оливареса, которого звали графом-герцогом и который сам был фаворитом короля Филиппа IV. При падении своем Оливарес увлек за собою и Медину, которого отослали в Мадрид; уезжая, Медина оставил жену в Неаполе, где она стала жертвою двойной ненависти — ненависти к нему за его тиранство и к ней самой за ее надменность.

Чем покорнее и безмолвнее народы во времена процветания их угнетателей, тем они беспощаднее после их падения. Неаполитанцы, ни разу не возроптавшие, пока вице-король находился в силе, стали преследовать опального в лице его жены, и Анна Карафа, подавленная презрением аристократии, униженная оскорблениями простонародья, тоже покинула Неаполь и отправилась в Портичи, где и умерла, оставив недостроенный дворец — символ своей судьбы, сломленной на середине жизненного пути.

С тех пор народ превратил этот каменный гигант в источник мрачных суеверий; хотя фантазии неаполитанцев не свойственна склонность к туманной поэзии северян и призраки, обычные спутники тумана, обычно не решаются проникать в ясную, прозрачную атмосферу современной Партенопеи, ее жители почему-то заселили эти руины неведомыми, коварными духами. Духи наводят порчу на смельчаков, отваживающихся проникнуть в этот остов дворца, как прежде и на других, еще более дерзких, пытавшихся достроить его, не считаясь ни с лежащим на нем проклятием, ни с морем, что в своем упорном наступлении все более завладевает им. Можно подумать, что на этот раз неподвижные, бесчувственные стены унаследовали человеческие страсти или что мстительные души Медины и Анны Карафа вернулись, чтобы после смерти поселиться в покинутом разрушенном жилище, которым им не дано было владеть при жизни.

В 1798 году предрассудки, связанные с его развалинами, еще более усилились из-за россказней, распространившихся среди населения Мерджеллины, то есть в местах, прилегающих к источнику этих зловещих преданий. Молва утверждала, будто с некоторых пор из дворца королевы Джованны (ибо, как уже было сказано, народ именно так называл руины, и мы в качестве романиста следуем этой традиции, хотя возражаем против него в качестве археолога), — так вот, говорили, будто из дворца доносится лязг цепей вперемежку со стонами, будто через зияющие окна можно порой увидеть, как под мрачными сводами по сырым, пустынным залам бродят одинокие голубые огоньки. Наконец, со слов старого рыбака по имени Бассо Томео, которому многие безусловно доверяли, прошел слух, что развалины дворца стали пристанищем разбойников. Этот Бассо Томео рассказывал вот что. Как-то в бурную ночь, несмотря на ужас, внушаемый этим проклятым дворцом, ему пришлось искать убежища в бухточке возле утеса, на котором расположены развалины; оттуда он увидел, как по огромным темным проходам шествуют тени, облаченные в длинные белые балахоны, то есть в одежду кающихся, так называемых bianchi [10], что присутствуют при последних минутах приговоренных к смертной казни. Больше того, он уверял — и точно указывал время, ибо слышал бой часов на колокольне церкви Санта Мария ди Пие ди Гротта, — что в полночь видел, как один из этих мужчин или духов появился на утесе, под которым стояла его лодка, и на мгновение остановился, потом, скользя по крутому скату, ведущему к морю, направился прямо к нему. Тогда рыбак, в ужасе перед этим явлением, зажмурился и притворился спящим. Минуту спустя он почувствовал, что лодка его накренилась под тяжестью какого-то груза. Не помня себя от страха, он чуточку приоткрыл веки, ровно настолько, чтобы разглядеть, что происходит над ним, и тут как сквозь облако увидел, что призрак склоняется к нему с кинжалом в руке. Через мгновение он почувствовал, что острие кинжала касается его груди; но, решив, что то существо, с которым он имеет дело, хочет удостовериться, действительно ли он спит, он не шевельнулся и старался дышать ровно, как человек, погруженный в глубокий сон. И в самом деле, страшное видение, на несколько мгновений склонившееся над ним, выпрямилось во весь рост и тем же шагом, так же легко, как и спустилось к морю, стало подниматься наверх, причем, так же как и при спуске, на мгновение остановилось, чтобы убедиться, что рыбак по-прежнему спит, а затем снова исчезло в развалинах.