Сильвандир - Дюма Александр. Страница 23

Вот почему он и попытался прибегнуть к этому средству; однако на все мольбы отца Роже отвечал, что он следует внутреннему голосу, что голос этот — его совесть, и начиная с того дня, когда он потерял единственное свое сокровище, которое могло бы привязать его к мирской жизни, неодолимое стремление побуждает его уйти в монастырь.

Тогда барон обратился к ректору коллежа и попросил помочь ему отговорить шевалье от его намерения; однако ректор ответил, что он посчитал бы оскорблением Господа Бога попытку отвратить от небес душу, алчущую спасения, что единственное, чего могут от него требовать, — это чтобы он, ректор, сам не побуждал своего воспитанника идти по стезе, на которую тот добровольно ступил, и что, кстати сказать, именно такова та линия поведения, какую он уже избрал и какой впредь будет придерживаться. Барон и в самом деле не мог требовать большего.

Три или четыре дня прошли в бесплодных переговорах; наконец к вечеру пятого дня было получено письмо от баронессы, которую муж известил о положении дел. Достойная дама писала сыну, что умоляет его до принятия окончательного решения приехать, по крайней мере, недели на две в Ангилем; она обещала неофиту, что, если по истечении этого срока его решение не изменится, он волен будет поступить как ему заблагорассудится. Эта материнская просьба была настолько разумной, что Роже тотчас же согласился ее выполнить.

На следующий день, получив благословение ректора, будущий иезуит отправился в Ангилем в сопровождении барона и аббата Дюбюкуа; оба его спутника в глубине души проклинали тот роковой день, когда мадемуазель де Безри появилась в Ангилеме. В самом деле, именно начиная с этого злополучного дня, как читатель и сам мог убедиться, все перевернулось вверх дном в до тех пор столь мирном замке, и теперь его обитатели, некогда самые завзятые домоседы провинции, проводили свою жизнь в скитаниях по большим дорогам и в погоне друг за другом.

Баронесса, в свой черед, возобновила те же попытки воздействовать на сына, какие уже испробовал барон; но все настояния любящей матери не могли поколебать упорства шевалье. Со своей стороны отец безуспешно заговаривал с ним об охоте, о верховой езде и о фехтовании. Роже отвечал, что все это мирские занятия, упражнения суетные, и они вовсе не приличествуют человеку, который вознамерился посвятить себя Господу Богу. Так что в конце концов и баронесса отчаялась вернуть сына к тем взглядам на предназначение дворянина, какие ему были прежде свойственны: роковое происшествие, о коем мы уже рассказывали, казалось, стерло их из памяти шевалье.

Прошло двенадцать дней, и все это время баронесса возобновляла, но всякий раз безуспешно, свои настойчивые попытки уговорить Роже. Наконец она, видимо, отказалось от всякой надежды, и шевалье был избавлен от докучных просьб матери; впрочем, он отвечал на них с неизменной твердостью, сохраняя при этом всю почтительность и глубокое уважение к своей родительнице. Весь тринадцатый день прошел поэтому в печали и в почти полном молчании: поскольку решение Роже неизменно служило после его приезда в Ангилем главным предметом бесед, то с той минуты когда о его намерении больше не заговаривали, никто не знал, о чем же еще говорить.

Вечер прошел еще более молчаливо и печально, чем день, и все рано разошлись по своим комнатам. Роже, как обычно, помолился перед большой картиной, изображавшей Христа на Голгофе; в последний свой приезд, когда им уже овладели религиозные настроения, он велел перенести ее к себе в спальню из старинной часовни замка, превращенной в кладовую. Потом, охваченный восторгом, порою посещавшим его после молитвы, он лег в постель и вскоре впал в дремотное состояние, которое не назовешь ни сном, ни бодрствованием.

Задув свечу, Роже обратил внимание на то, что свет луны проник сквозь большое круглое отверстие в верхней части ставня, закрывавшего окно, и осветил изображение, висевшее прямо перед ним, у изножья кровати; видимо, то была случайность, но юноша усмотрел в этом проявление особой благодати, какую, как он полагал, ему иногда ниспосылало Небо. Вперив пристальный взгляд в картину, шевалье мало-помалу впал в тот религиозный восторг, о котором мы упомянули и который уже начал понемногу уступать место дремоте, как вдруг ему показалось, будто картина медленно повернулась вокруг своей оси и юная девушка в длинном белом платье с вуалью на лице тихим, едва заметным движением заняла место святого образа; потом, когда картина совсем исчезла и луч ночного светила, перед тем озарявший ее, озарил теперь девушку своим мягким светом, ночное видение осторожно приподняло свою вуаль, и шевалье, задрожав одновременно от радости и от страха, узнал Констанс.

Да, то была она, то была прелестная девочка, прежде жившая на земле, а ныне превратившаяся в ангела небесного; Роже тотчас же приподнялся в постели и протянул к ней руки, однако бесплотная тень жестом дала понять, что ему надлежит оставаться на месте, и голос, каждый звук которого отзывался в самой глубине души влюбленного юноши, проговорил:

— Роже, Господь Бог позволил мне выйти из могилы, дабы сказать тебе: жертва, которую ты готовишься принести в память обо мне, непомерна; твой удел вовсе не в том, чтобы заживо похоронить себя в монастыре, нет, ты должен продолжить на земле свой род, иначе он исчезнет вместе с тобой; откажись от овладевшей тобою мысли удалиться от мира. Я прошу тебя об этом, а если надо, то и приказываю тебе. Прощай, Роже, и помни о том, что я тебе сказала, ибо то, что я говорю тебе, — воля Всевышнего.

Едва отзвучали эти слова, как белоснежное видение, внезапно представшее глазам шевалье, начало медленно уходить в стену, а картина, изображавшая Христа, стала на место, которое она за минуту до того покинула, и, в свою очередь, засияла в лунном свете.

Роже замер, с трудом переводя дыхание, на лбу у него выступил холодный пот, глаза блуждали; так продолжалось все то время, пока он созерцал призрачное видение; но едва оно исчезло, он, боясь, что зрение и слух обманули его, соскочил с кровати, чтобы, прикоснувшись к картине, удостовериться в том, что она на своем месте. Ничто не изменилось, руки его пробежали по холсту, по раме, по деревянной обшивке стены, и он убедился, что никто не мог ни войти в его комнату, ни выйти из нее, тем более что дверь была заперта изнутри. Стало быть, призрак Констанс и в самом деле являлся ему.

Легко догадаться, как провел Роже остальную часть ночи. Пока в комнате было темно, он нисколько не сомневался в достоверности того, что видел: милая тень была еще тут, она стояла перед его глазами; он вновь и вновь видел бледное и прекрасное лицо своей юной подруги, слышал ее нежный голос, он, можно сказать, ощущал, как к нему тянулась ее рука, чей повелительный жест предписывал ему молчание и неподвижность, рука, ласковым мановением которой Констанс простилась с ним. Но как ни велики были вера и убежденность юноши, когда краски утра прогнали из его комнаты таинственную и торжественную ночную тьму, он почувствовал, что один за другим рушатся камни волшебного замка, возведенного им в грезах, и бедный Роже перешел от самой глубокой уверенности к самому тягостному сомнению.

Весь день он испытывал тревогу, был задумчив и озабочен; мать настойчиво спрашивала его, отчего со вчерашнего дня в нем произошла столь явная перемена, но всякий раз, когда баронесса задавала сыну этот вопрос, она встречала в ответ лишь грустную улыбку, исполненную глубокой печали. Что касается барона, то у него был вид человека, примирившегося с решением сына и полностью утратившего надежду заставить его отказаться от своих намерений.

Прошел еще один день; он был наполнен событиями несколько больше, чем предыдущий. Роже вышел из замка, чтобы прогуляться в близлежащей роще; время от времени лицо его внезапно покрывалось краской, как будто кровь вдруг отливала от сердца и подступала к челу; он то и дело вздрагивал, и глаза его, казалось, пытались разглядеть сквозь листву деревьев убегавшую тень, которая была видна только ему одному; потом тяжкий вздох непроизвольно вырывался из его груди, и две большие слезы выкатывались из глаз. Это было удивительно для Роже: ведь уже больше полугода никто не видел его плачущим.