Таинственный доктор - Дюма Александр. Страница 24
Жозеф промолчал, но кивнул головой, как бы говоря: «Возможно, вы и правы».
— Тебе иной раз приходило это в голову, не правда ли, Жозеф?
— Да, — согласился браконьер, — признаться, мне было тяжело.
— Ну так вот, чтобы тебе было спокойнее, ты должен рассказать мне без утайки все, что ты знаешь об этой девочке и о ее происхождении.
— Я бы с радостью, господин Жак, ведь вы нам здорово помогли, да и ей тоже, но…
— Но что?
— Но вдруг то, что я вам скажу, повредит мне и девочке?
— Обещаю тебе, Жозеф, что, кроме нее, ни одна живая душа не узнает ни единого слова из твоего рассказа.
— Впрочем, — продолжил Жозеф решительно, — мне уже давно невмоготу про это молчать: так и тянет облегчить сердце.
— Говори же, я слушаю.
— Это случилось 29 декабря 1782 года, значит, почти десять лет тому назад; шел славный снежок, стоял легкий морозец, и я сказал себе: «Жозеф, приятель, неплохая погода, чтобы поохотиться». Сказано — сделано: я взял собаку.
— Сципиона? — спросил Жак.
— Нет, его предшественника — у того имя было не такое звучное, он звался просто Канар; и мы двинулись. Началась охота; стрельнули раз, другой — и вот уже в сумке два зайца, один на рагу, другой на гарнир; а мать тем временем спокойно сидела дома и пряла пряжу. Вдруг двое мужчин в масках входят в хижину. Как вы думаете — струхнула она? Еще бы! Она решила, что они пришли по мою душу, ведь старые хозяева замка Шазле браконьеров здорово не любили, говорят даже, что кое-кого из них сеньор приказал повесить в парке: он ведь имел право творить суд на своих землях. Но те двое мою старуху успокоили, поздоровались, а потом один подошел поближе, а другой, у которого под плащом был вроде какой-то сверток, остался у дверей.
«Женщина, — сказал матушке тот, что подошел к ней поближе, — я знаю, что вы были хорошей кормилицей и хорошей матерью, хоть ваш сын и пошел по плохой дорожке».
«Ах, сударь! — вскричала матушка. — Да ведь мой бедный Жозеф…»
Но незнакомец перебил ее.
«Теперь речь не о нем, а о вас. Можете вы взять на воспитание ребенка?»
«Конечно, сударь».
«Будете вы его любить?»
«Как родного!»
«Вы старше, чем я думал».
«Ну так что же! Старый да малый друг с другом всегда ладят».
«Это еще не все: я должен открыть вам одну вещь».
«Какую?»
«Девочка слабоумная».
«Значит, ей еще нужнее забота», — отвечала матушка.
«И вы возьмете эти заботы на себя?»
«Да, но мы, как видите, люди бедные; чтобы ребенок ни в чем не нуждался, его родители должны нам помочь».
«Сколько вам нужно в год, чтобы ходить за девочкой как за родной дочерью?»
Матушка задумалась.
«Сто франков, сударь, это для вас не слишком много?»
«Вы будете получать триста франков ежегодно, пока девочка будет у вас, а пятьсот я вам заплачу тотчас же».
«О сударь, да за такие деньги я буду за ней ходить как за принцессой».
«Превосходно; вот пятьсот франков и плата за первый год. Вам будут платить за каждый год вперед. Напишите мне расписку в получении восьмисот франков и ребенка».
«Ах, сударь, — сказала матушка, — да ведь я не умею писать. Вот беда-то!»
«Черт подери! — воскликнул незнакомец, обернувшись к своему спутнику. — Досадно!»
Я слышал весь этот разговор с первого до последнего слова, потому что, увидев, как двое незнакомых мужчин входят в нашу хижину, незаметно проскользнул внутрь с черного хода и спрятался за печью.
Когда дело дошло до расписки, я выступил вперед и сказал незнакомцу:
«Я умею писать, сударь, и напишу вам расписку».
«Кто этот человек?» — вскричал незнакомец.
«Это, сударь, мой сын Жозеф, тот самый, про которого вы сказали, что он пошел по плохой дорожке».
«Не про то речь, матушка; пусть господа называют меня как им угодно, я-то знаю, что я человек честный, и с меня этого довольно».
Я вытащил из шкафа перо и бумагу, поскольку понял, что взять на воспитание эту девочку — дело выгодное, и не хотел, чтобы матушка его упустила.
«Диктуйте, сударь», — сказал я, садясь к столу и приготовившись писать.
Незнакомец встал за моей спиной, желая проследить, верно ли я записываю его слова, и принялся диктовать:
«Сего дня, 29 декабря 1782 года, я получил от неизвестного мне мужчины девочку пяти лет, страдающую неизлечимым слабоумием; я обязуюсь от своего имени и от имени моей матери содержать ее в моей хижине или любом другом жилище, какое я изберу, до тех пор пока ее не потребует назад податель этой расписки и половинки луидора, другая половинка которого будет нынче вручена мне».
Тут незнакомец достал из кармана жилета луидор, распиленный пополам самым диковинным образом; впрочем, две его половинки отлично подходили одна к другой. Одну он отдал мне, а другую оставил у себя.
Затем он продолжил диктовку:
«Особа, передавшая ребенка на попечение Жозефа Бланжи и его матери, обязуется, помимо восьмисот франков, выплаченных названным людям в день написания этой расписки, платить им за каждый год содержания девочки триста франков вперед. Если одно из вышеупомянутых лиц умрет, названная сумма будет выплачиваться оставшемуся в живых.
Когда ребенок достигнет пятнадцати лет, уход за ним, возможно, потребует новых затрат; в этом случае будет подписано новое соглашение.
За хороший уход будет выплачено вознаграждение».
«Теперь поставьте свою подпись, — приказал человек в маске, — а пониже распишитесь за вашу родительницу». Я написал внизу:
«Согласен со всем здесь сказанным и обязуюсь вместе с матерью исполнять все, о чем говорится в этой бумаге.
Жозеф Бланжи».
«Может, сударь, вам еще что-то угодно от меня?» — спросил я у незнакомца.
«Угодно».
«Что же именно?»
«Мне угодно только одно — чтобы вы держали язык за зубами».
«Это нам с матушкой не составит никакого труда, — отвечал я, — ведь мы живем в обществе зверей и деревьев, так что болтать нам не с кем. В хижину к нам никто не приходит, а сами мы с матушкой иной раз за день только и скажем друг другу, что „доброе утро“ да „спокойной ночи“. Самый болтливый у нас в доме — Канар. Но он, по правде сказать, не говорит, а лает».
Человек в маске, диктовавший мне расписку, взял ее, внимательно перечел, спрятал в карман вместе с половинкой луидора и сказал матушке:
«Ну, идите сюда и подставляйте передник».
Матушка подошла и приняла от второго незнакомца дурочку примерно в таком же состоянии, в каком застали ее вы.
«А как звать-то ее, сударь?» — спросила матушка.
Незнакомец наверняка испугался, как бы мы не решили наводить справки в соседних церквах, в одной из которых девочку крестили, и отвечал:
«Имя ее вам знать ни к чему, ибо она не откликается ни на какое имя; скажу только, что она католичка».
Затем, повернувшись ко мне, он добавил:
«Ты понял? Единственное, что от тебя требуется, — молчание».
Оба незнакомца вышли из хижины; в дверях один сказал другому:
«Сципион остался с ней».
Тут только я заметил красивого черного пса, который улегся возле печи и явно чувствовал себя как дома.
«Ну-ка, Сципион, — обратился я к нему, — ты что, не слышишь, что тебя зовут?»
Сципион даже не шевельнулся.
Я хотел было прогнать его, но один из наших гостей остановил меня: «Пусть пес живет у вас, — сказал этот человек, — он сильно привязан к девочке, а она никого, кроме него, не узнает. А в плату за его пропитание я позволяю тебе беспрепятственно охотиться на землях господина де Шазле».
Сказав это, он вышел, на ходу бросив псу:
«Оставайся, Сципион, оставайся здесь!»
Сципион, впрочем, судя по всему, нисколько не нуждался в этом разрешении.
— Теперь, господин Жак, — закончил браконьер свой рассказ, вы знаете ровно столько же, сколько и я.
— И вам до сих пор платят за содержание девочки?
— Все до последнего су.
— От кого же ты получаешь деньги?
— От второго человека в маске.
— И после разговоров с ним у тебя не родилось никаких догадок?