Тысяча и один призрак - Дюма Александр. Страница 29

Я подошла к двери, в какую вошла; эта дверь, как и другие, запиралась на засов.

Я открыла окно – оно выходило на пропасть.

И тогда я поняла, что Грегориска намеренно выбрал для меня эту комнату.

Вернувшись к дивану, я увидела на столе у изголовья маленькую сложенную записку. Я открыла ее и прочла по-польски:

Я последовала его совету. Усталость взяла верх, и я, позабыв про свои огорчения, быстро уснула.

XIV. Два брата

С этого момента я поселилась в замке, и с этого же момента начинается та драма, о которой я вам расскажу.

Оба брата влюбились в меня, каждый сообразно со своим характером. Костаки на другой же день объявил мне, что он любит меня, что я должна принадлежать ему и никому другому, что он скорее убьет меня, чем уступит кому бы то ни было.

Грегориска ничего не говорил, но окружил меня заботой и вниманием. Все, что дало ему блестящее воспитание, все воспоминания о юности, проведенной при лучших дворах Европы, – все пущено было в ход, чтобы понравиться мне. Увы! Ему не надо было затрачивать на это особенно много усилий: при первом же звуке его голоса я почувствовала, как дорог мне этот голос; при первом же взгляде его глаз я почувствовала, что взгляд этот проник в мое сердце.

В течение трех месяцев Костаки сто раз повторял, что любит меня, а я его ненавидела; в течение этих же месяцев Грегориска не обмолвился о любви ни словом, а я чувствовала, что, если он потребует, я буду принадлежать ему.

Костаки прекратил на время свои набеги и никуда не уезжал из замка. Он назначил вместо себя какого-то лейтенанта, который время от времени являлся за приказаниями и исчезал.

Смеранда также выказывала мне страстную дружбу, и это меня пугало. Она, видимо, покровительствовала Костаки и ревновала меня больше, чем он. Но так как она не понимала ни по-польски, ни по-французски, а я не знала молдавского, то много говорить в пользу своего сына она не могла. Однако она выучила по-французски три слова и повторяла их каждый раз, когда целовала меня в лоб:

– Костаки любит Ядвигу.

В довершение всех моих несчастий однажды я узнала страшную весть. Четверо оставшиеся в живых после схватки получили свободу и отправились в Польшу, дав слово, что один из них вернется раньше чем через три месяца и доставит известия о моем отце.

И вот однажды утром один из них действительно явился. От него я узнала, что наш замок был взят и разрушен, а отец убит во время его обороны.

Отныне я осталась одна на свете.

Костаки усилил свои притязания, а Смеранда – свою нежность, но я на этот раз воспользовалась удобным предлогом – трауром по отцу. Костаки настаивал, убеждал, что, чем более я одинока, тем более нуждаюсь в покровительстве; мать его тоже усилила свою настойчивость, – она, может быть, была даже более настойчива, чем он.

Грегориска говорил мне, что молдаване владеют собою настолько, что порой трудно узнать их чувства. Он сам служил живым примером такой сдержанности.

Невозможно было верить в чью-либо любовь сильнее, чем верила в его любовь я, однако, если бы меня спросили, на чем основана моя уверенность, я не могла бы этого объяснить: никто в замке не видел, чтобы его рука коснулась моей, чтобы его взоры искали моих. Одна лишь ревность могла заставить Костаки видеть в нем соперника, как одна моя любовь могла чувствовать его любовь.

И все-таки я должна сознаться, что эта сдержанность Грегориски меня беспокоила. Я верила, конечно, но этого было недостаточно, мне нужны были доказательства его любви. И вот однажды вечером я вошла в свою комнату и услышала легкий стук в одну из дверей, которая, как я уже сказала, запиралась изнутри.

По тому, как стучали, я догадалась, что это зов друга. Я подошла и спросила, кто там.

– Грегориска, – ответил голос, и по звуку этого голоса мне стало ясно, что опасаться нечего и что я не ошиблась.

– Что вам нужно? – спросила я дрожащим голосом.

– Если вы доверяете мне, – отозвался Грегориска, – если вы считаете меня честным человеком, исполните мою просьбу.

– Какую просьбу?

– Погасите свечу, как будто вы уже легли спать, а через полчаса откройте мне вашу дверь.

– Приходите через полчаса, – был мой краткий ответ.

Я погасила свечу и стала ждать. Сердце мое сильно стучало, так как я понимала, что случилось что-то важное.

Прошло полчаса. Кто-то еще тише, чем в первый раз, постучал в дверь. Я уже раньше вытащила засов, оставалось только открыть дверь.

Грегориска вошел, и, хотя он ничего не сказал, я заперла за ним дверь и задвинула засов.

Некоторое время он молчал и стоял неподвижно, сделав и мне знак молчать. Затем, когда убедился, что никакая опасность нам не угрожает, он повел меня на середину громадной комнаты и, почувствовав по дрожи моей, что мне трудно стоять на ногах, принес стул.

Я села, вернее, упала на стул.

– О боже мой, – сказала ему я, – что же такое случилось и почему вы принимаете такие предосторожности?

– Потому, что моя жизнь, впрочем, это неважно, потому, что, может быть, и ваша жизнь зависит от нашего разговора.

Совсем перепугавшись, я схватила его за руку – он поднес мою руку к своим губам, взглядом как бы испрашивая прощения за такую смелость. Я опустила глаза в знак согласия.

– Я люблю вас, – сказал он своим певучим голосом. – Любите ли вы меня?

– Да, – ответила я.

– Согласились бы вы стать моей женой?

– Да.

Он провел рукой по лбу с выражением глубокого счастья.

– В таком случае вы не откажетесь следовать за мною?

– Я последую за вами повсюду!

– Вы понимаете, что мы будем счастливы, только когда убежим отсюда.

– О да! – вскричала я. – Бежим!

– Тише, – сказал он, вздрогнув, – тише!

– Вы правы. – И я, вся дрожа, прижалась к нему.

– Вот почему я так долго не объяснялся вам в любви. Я хотел устроить прежде всего так, чтобы, когда я получу заверения в вашей любви, ничто не мешало нашему браку. Я богат, Ядвига, я колоссально богат, но богатство мое, как у всех молдавских господарей, заключается в землях, стадах, крепостных. И вот я продал монастырю Ганго на миллион земель, деревень, скота. Монахи дали мне на триста тысяч франков драгоценных камней, на сто тысяч франков золота, а на остальное векселя на Вену. Довольно ли для вас миллиона?

Я пожала его руку.

– Мне достаточно и вашей любви, Грегориска!

– Хорошо, слушайте. Завтра я отправлюсь в монастырь Ганго, чтобы покончить с настоятелем все дела. У него заготовлены для меня лошади. Лошади эти будут нас ждать с девяти часов, спрятанные в ста шагах от замка. После ужина вы уйдете в свою комнату, как сегодня, потушите свечу, и, как сегодня, я войду к вам. Но завтра я уже выйду отсюда не один, вы последуете за мною, мы дойдем до ворот, выходящих в поле, найдем там своих лошадей, сядем на них, и послезавтра позади нас уже будет тридцать миль.

– Как жаль, что сегодня не послезавтра!

– Дорогая Ядвига!

Грегориска прижал меня к своему сердцу, и наши губы слились в поцелуе.

О, он сказал правду! Я открыла дверь моей комнаты честному человеку. Но он отлично понял, что если я не принадлежала ему телом, то принадлежала душой.

Ни на минуту не сомкнула я глаз в эту ночь.

Я видела себя убегающей с Грегориской; я чувствовала его объятия, как когда-то объятия Костаки. Но какая разница! На этот раз страшная, мрачная, похоронная поездка сменилась нежным, восхитительным объятием, которому быстрая езда придавала особенное наслаждение, а, впрочем, быстрая езда сама по себе наслаждение.

Настал день.

Я спустилась в столовую. Мне показалось, что Костаки поклонился мне с более мрачным видом, чем обыкновенно. В его улыбке сквозила уже не ирония, а угроза.

Что же касается Смеранды, то она показалась мне такой же, как всегда.