Цецилия - Дюма Александр. Страница 34

Однажды утром, когда Цецилия, по обыкновению, вышивала, постучались в дверь, но на этот раз она вздрогнула сильнее, нежели обыкновенно: ей послышалось, что звонит разносчик писем. Она сама побежала отпереть ему; то был он, и подал ей письмо. Она радостно вскрикнула. Адрес был написан рукой Генриха. Она взглянула на штемпель — штемпель был из Гавра.

Она едва не упала в обморок. Что с ним случилось? Как, едва прошло шесть недель после его отъезда, а она уже получает от него письмо из Гавра? Разве он возвратился во Францию?

Она держала письмо в руке и, вся трепеща, не смела распечатать его.

Она заметила, что разносчик стоит и дожидается; она расплатилась с ним и побежала в свою комнату.

Как ей нравилось улыбающееся лицо этого человека!

Она распечатала письмо; вместо числа, на нем было проставлено: на море.

Генрих нашел случай писать к ней; вот и все.

Она прочла следующее:

«Милая Цецилия!

Ваши молитвы, право, приносят мне счастье: вот, против всякого ожидания, я нахожу случай сказать вам, что люблю вас.

Нынче утром сторожевой матрос закричал: «Парус!» Так как, по случаю войны все настороже, то капитан и пассажиры вышли на палубу. Но через несколько минут узнали, что корабль был купеческий; мало того, он поворотил на нас по ветру, делая отчаянные сигналы.

Не ждите же великого события, очень печального и весьма драматического. Нет, милая Цецилия, Богу не угодно было, чтобы ваше доброе сердце могло горевать об участи тех, которые везут к вам это письмо. Французский корабль, шедший из Гавра, был задержан, спустя несколько дней после своего отплытия из Нью-Йорка, тишью, продолжавшейся три недели, и опасался, что ему недостанет воды, прежде чем он достигнет Франции. Капитан послал ему дюжину бочонков воды, а я сел писать к вам, Цецилия, чтоб еще раз сказать вам, что я вас люблю, что думаю о вас ежечасно, днем и ночью, и что вы беспрестанно со мной, вокруг меня, во мне.

Знаете ли, о чем я думаю, Цецилия, смотря на эти два корабля, стоящие в ста шагах друг от друга, из которых один плывет к Пуант-а-Питру, а другой — в Гавр? Я думаю о том, что если б на одной из шлюпок, которые снуют между ними, я перешел с одного на другой, то в пятнадцать дней я был бы в Гавре, а через полтора дня потом у ваших ног.

И стоит только пожелать. Я бы опять увидел, увидел вас, Цецилия. Помните ли вы? Только это было бы, как говорится, глупостью и погубило бы пас.

О, Боже! Как мы не нашли какого-нибудь средства позаботиться о будущем, которое не отдаляло бы меня от вас? Мне кажется, что, ободряемый вашим словом, вашим взглядом, я успел бы во всем, что предпринял. Вы видите, Цецилия, что, осеняемый вами, я успеваю во всем, будучи даже вдали от вас.

О! Повторяю вам: это странное счастье пугает меня; боюсь, уж не покинули ли мы землю, Цецилия, и уж не на дороге ли мы оба к небу.

Простите за мои печальные предвещания, но человек на земле так мало создан для счастья, что на дне каждой из его радостей лежит сомнение, мешающее этой радости сделаться совершенным счастьем.

Знаете ли, как я провожу целые дни, Цецилия? Пишу к вам. Я привезу вам длинный дневник, где вы найдете все мои мысли, час за часом. Вы также увидите из него, что духом я ни на минуту от вас не удалялся.

Когда настанет ночь, так как на корабле запрещено иметь огонь, я выхожу на палубу, смотрю на великолепное зрелище заходящего в море солнца; слежу за звездами, которые одна за другой зажигаются на небе, и, странное дело, благодарность и благоговение к Богу погружает меня в грусть, потому что я спрашиваю самого себя, неужели Бог, двигающий всеми этими мирами, провидящий об этом вечном целом, заботится и о каждом человеке, простирающем к нему руки?

В самом деле, что значат для всемогущества и величия Божия эти мелочи нашей бедной жизни; что значат для него, великого, единого, счастливые или несчастные события нашего существования; что значит для этого великого жнеца, что несколько колосьев, в одном из миллиона полей его, называемых мирами, сломано градом или вырвано с корнем бурей?

Боже мой! Боже мой! Что, если ты не слышишь меня, когда я к тебе взываю, не слышишь меня, когда я умоляю тебя возвратить меня Цецилии, которая меня ожидает!

И вот, милая Цецилия, какие мысли приходят мне в голову. Каким-то случаем каждое письмо мое, вместо того, чтобы придать вам твердость, приносит вам только отчаяние? Простите, простите меня.

На корабле у меня появился друг: это кормчий. Бедняжка! И он также оставил в Грезенде любимую женщину. Потому, как он смотрел, вздыхая, на небо, я угадал, что мы братья по несчастью. Мало-помалу я с ним сблизился; он говорил мне о своей милой Женни. А я, Цецилия, простите меня, я говорил ему о вас.

Теперь со мной есть человек, которому я могу говорить ваше имя, говорить, что я вас люблю, теперь со мной есть сердце, которое понимает мое сердце!

Сердце матроса? — возразят мне. Несчастны те, которые это скажут!

«Этот добрый молодой человек, с которым я каждую ночь говорю о вас, зовется Самуэль.

Я хочу, чтобы и вы знали его имя.

Помолитесь за него в ваших молитвах, чтобы и он увидел свою Женни. Я обещал ему, что вы это сделаете.

Прощайте, Цецилия, прощайте, любовь моя! Шлюпка с французского корабля отплывает назад, к своему судну. Отдаю это письмо шкиперу, который обещает мне честным словом, что сам отдаст его на почту по прибытии в Гавр. Еще раз прощайте, моя Цецилия; в двадцать или двадцать пять дней, если погода так же будет нам благоприятствовать, я буду в Гваделупе.

В тысячный раз — прощайте. Люблю вас.

Ваш Генрих.

P.S. Не забудьте в ваших молитвах Самуэля и Женни».

Невозможно передать читателям, какое глубокое впечатление произвело это письмо на Цецилию, это впечатление было тем сильнее, что письмо было неожиданно. Цецилия упала на колени с полными слез благодарности глазами. Она не молилась, она бормотала имена, и в числе этих имен, как просил ее Генрих, были имена Самуэля и Женни.

Потом, бодрее и увереннее, нежели когда-либо, она принялась за свое подвенечное платье.

Дни проходили за днями, с правильным однообразием, ничего не принося нового. Это неожиданное письмо, это счастливое письмо дало Цецилии надежду, что какое-нибудь происшествие, вроде первого, доставит ей известие о ее женихе; но, как сказал Генрих, это происшествие было ничем другим, как только счастливой случайностью, на повторение которой нельзя было надеяться.

Между тем совершились великие события: республика стала империей; Бонапарте сделался Наполеоном, устрашенная Европа, при этом странном зрелище даже не протестовала; все, казалось, предвещало долгую будущность царствовавшей династии; те, которые окружали новых избранников, были богаты, роскошны, счастливы. Когда изредка перед окнами Цецилии проходили эти блестящие воины и это великолепное дворянство, частью восстановленное, частью вновь созданное, она говорила сама себе со вздохом: «Вот чем был бы Генрих, вот чем была бы и я, если б мы последовали за ходом событий». Но вдруг она вспоминала о свежей еще крови, пролитой в Венсенских окопах, и с новым вздохом отвечала сама себе: «Совесть нельзя обмануть, мы хорошо сделали».

Прошел еще месяц. Цецилия начала ждать с большим нетерпением; потом прошла еще неделя, еще четыре дня, каждый день длиннее другого; наконец, на пятый день утром, раздался звонок, давно ожидаемый и столь знакомый. Цецилия бросилась к дверям: то было письмо от Генриха.

Предлагаем читателям это новое письмо.

«Милая Цецилия.

Прежде всего — мы так же счастливы, как и прежде. Я прибыл в Гваделупу после довольно долгого переезда, но который затруднило только безветрие, а не бури. Я увидел дядю, прекраснейшего и благороднейшего человека на свете, который так рад был тому, что я, как он говорил, перешел в их полк, что в ту же минуту объявил, что я могу считать себя его наследником.

А дядя мой, милая Цецилия, сказать мимоходом, чрезвычайно богат.