Шевалье де Мезон-Руж - Дюма Александр. Страница 24

— Он честный человек? — с тревогой спросил Диксмер.

— Да! — без колебаний ответил Моран.

— Неважно! — вступил в разговор тот, кто придерживался крайних мер. — Вы видите, мы поступили крайне глупо, что не убили его тогда.

— Друг мой, — сказал Моран, — мы боремся против насилия, мы клеймим его, называя преступлением. Каковы бы ни были последствия, мы хорошо сделали, что не убили человека. А потом, я повторяю, у Мориса благородная и честная душа.

— Да, но коль скоро эта благородная и честная душа принадлежит восторженному республиканцу, то он, возможно, сочтет себя преступником как раз в том случае, если, проведав о чем-то, не принесет в жертву свою честь на алтарь отечества, как они это называют.

— Но разве вы думаете, что он о чем-то догадывается? — спросил Моран.

— Вы не понимаете? Он же пишет о секретах, что будут погребены в его сердце, — очевидно, о тех, что я доверил ему относительно нашей контрабанды; ни о чем другом он не знает.

— Ну, а насчет этого свидания в Отее он ничего не подозревает? Вы ведь знаете, что он сопровождал вашу жену? — допытывался Моран.

— Я сам посоветовал Женевьеве взять Мориса с собой для охраны.

— Послушайте, — сказал Моран, — мы сможем убедиться, верны ли наши подозрения. Очередь дежурства нашего батальона в Тампле второго июня, то есть через неделю. Вы, Диксмер, — капитан, а я — лейтенант. Если наш батальон или наша рота получит контрприказ, как его уже однажды получил батальон секции Бют-де-Мулен, который Сантер заменил на батальон секции Гравилье, значит, все раскрылось и нам остается лишь бежать из Парижа или умереть, сражаясь. А если все пойдет как задумано…

— Мы точно так же погибнем, — ответил ему Диксмер.

— Почему же?

— Черт возьми! Разве все планы не основаны на содействии этого муниципального гвардейца? Разве не он, сам того не зная, должен был открыть нам дорогу к королеве?

— Да, действительно, — сказал удрученный Моран.

— Итак, вы видите, — произнес Диксмер, нахмурив брови, — нам необходимо во что бы то ни стало возобновить отношения с этим молодым человеком.

— Ну, а если из боязни скомпрометировать себя он откажется? — спросил Моран.

— Послушайте, — ответил ему Диксмер, — я расспрошу сейчас Женевьеву; она последняя из нас, кто его видел. Может быть, она что-нибудь знает?

— Диксмер, — произнес Моран, — меня беспокоит, что вы хотите впутать Женевьеву во все наши заговоры. Конечно, не потому, что я боюсь ее неосторожности, великий Боже, нет! Но мы играем в страшную игру; мне и стыдно, и жаль делать ставку на голову женщины.

— Голова женщины, — возразил Диксмер, — весит столько же, сколько и голова мужчины, особенно там, где хитрость, чистосердечие или красота могут сделать столько же — а иногда даже больше, — чем сила, мощь и мужество. Женевьева разделяет наши убеждения и наши симпатии, она разделит и нашу участь.

— Поступайте как считаете нужным, дорогой друг, — ответил Моран. — Я сказал лишь то, что должен был сказать. Женевьева во всех отношениях достойна той миссии, которую вы на нее возлагаете, а вернее, она сама возложила на себя. Ведь именно святые становятся мучениками.

И он протянул белую женственную руку Диксмеру, который сжал ее своими сильными руками.

Затем Диксмер, посоветовав Морану и другим их товарищам соблюдать еще большую, чем когда бы то ни было, осторожность, прошел к Женевьеве.

Она сидела у стола, склонившись над вышивкой.

Услышав шум открывающейся двери, она повернулась и увидела мужа.

— О, это вы, друг мой, — произнесла она.

— Да, — молвил Диксмер; лицо его было спокойным и улыбающимся. — Я получил от нашего друга Мориса письмо, но ничего из него не понял. Вот, прочтите и скажите, что вы об этом думаете?

Женевьеве, несмотря на все ее самообладание, не удалось скрыть дрожь протянутой за письмом руки. Она стала читать.

Диксмер следил за тем, как ее глаза пробегали по строчкам.

— И что? — спросил он, когда Женевьева закончила чтение.

— Я думаю, что господин Морис Ленде — честный человек и нам не надо ничего бояться с его стороны, — самым спокойным тоном ответила Женевьева.

— Вы считаете, что он не знает, к кому вы ездили в Отей?

— Я в этом уверена.

— Почему же вдруг такое решение? Он не показался вам вчера более холодным или, наоборот, более взволнованным, чем обычно?

— Нет, — ответила Женевьева, — я думаю, он был таким, как всегда.

— Прежде чем отвечать мне, Женевьева, хорошо подумайте, потому что ваш ответ — вы должны это понять — будет иметь огромное влияние на все наши планы.

— Подождите, — сказала Женевьева с волнением, которое прорывалось сквозь все ее усилия сохранять хладнокровие, — подождите же.

— Хорошо, — произнес Диксмер, и мышцы его лица слегка напряглись, — вспомните все, Женевьева.

— Да, — начала молодая женщина, — да, я припоминаю. Вчера он был хмур. Господин Морис немного тиран в своих привязанностях… и мы несколько раз сердились друг на друга в течение последних недель.

— Так это просто каприз? — спросил Диксмер.

— Вероятно.

— Женевьева, при нашем положении дел, поймите, нам нужна не вероятность, а уверенность.

— Хорошо, друг мой, я в этом уверена.

— Стало быть, это письмо лишь предлог для того, чтобы не приходить в наш дом?

— Друг мой, как вы можете хотеть, чтобы я говорила о подобных вещах?

— Говорите, Женевьева, — настаивал Диксмер, — потому что ни у одной другой женщины, кроме вас, я бы этого не спросил.

— Это предлог, — опустив глаза, сказала Женевьева.

— Ах так! — воскликнул Диксмер.

Затем, после минутного молчания, он вынул из-за жилета руку — ею он сдерживал биение сердца — и оперся на спинку стула.

— Дорогой друг, окажите мне услугу, — сказал Диксмер.

— Какую? — спросила удивленная Женевьева, повернувшись к нему.

— Вы можете устранить самую тень опасности. Морис, возможно, более осведомлен о наших секретах, чем мы думаем. То, что вы считаете предлогом, возможно, соответствует действительности. Напишите ему записку.

— Я? — вздрогнув, произнесла Женевьева.

— Да, вы. Скажите ему, что это вы распечатали письмо и именно вы хотите получить объяснение по этому поводу. Он придет, вы его расспросите и легко отгадаете, что же произошло.

— О нет, нет! — воскликнула Женевьева. — Я не могу сделать то, о чем вы меня просите. Я этого не сделаю.

— Дорогая Женевьева, когда на карту поставлены важнейшие интересы, порученные нам, как вы можете отступать перед ничтожными соображениями самолюбия?

— Я ведь сказала вам, сударь, свое мнение о Морисе, — ответила Женевьева, — он честен, он рыцарь, но он капризен, а я хочу быть зависимой только от своего мужа.

Она ответила с таким спокойствием и вместе с тем настолько твердо, что Диксмер понял: настаивать, по крайней мере сейчас, бесполезно. Он не сказал больше ни слова, посмотрел на Женевьеву невидящим взглядом, провел рукой по вспотевшему лбу и вышел.

Моран с беспокойством ожидал его. Диксмер слово в слово повторил ему только что состоявшийся разговор.

— Ну хорошо, — решил Моран, — оставим все как есть и не будем больше об этом думать. Я скорее откажусь от всего, нежели причиню хотя бы тень заботы вашей жене или задену ее самолюбие.

Диксмер положил руку ему на плечо.

— Вы сошли с ума, сударь, — промолвил он, пристально глядя на Морана, — или думаете не то, что говорите.

— Как, Диксмер, вы полагаете?..

— Я полагаю, шевалье, что вы, как и я, не можете поддаваться порывам сердца. Ни вы, ни я, ни Женевьева не принадлежим себе, Моран. Мы только средства, призванные защитить принцип; а принципы опираются на средства, сокрушая их…

Моран вздрогнул и промолчал; его молчание было задумчивым и печальным.

Не проронив ни слова, они несколько раз прошлись по саду.

Затем Диксмер расстался с Мораном.

— Мне нужно отдать несколько распоряжений, — сказал он совершенно спокойным голосом. — Я покидаю вас, господин Моран.