Шевалье де Сент-Эрмин. Том 1 - Дюма Александр. Страница 35

С двадцатью пятью тысячами ливров ренты г-жа де Пермон могла себе позволить жить в одном из самых элегантных и богато обставленных домов Парижа. Надо сказать, что двадцать пять тысяч франков в то время равнялись пятидесяти тысячам в наши дни.

Она любила экзотические растения, хотя в то время этот вид роскоши не был так распространен, как сейчас. Ее дом превратился в настоящую оранжерею: вестибюль был так искусно заставлен деревьями и цветами, что они совершенно скрывали стены, и так затейливо освещен разноцветными светильниками, что казалось, будто входишь в волшебный замок.

В то время, когда званые вечера устраивали именно для того, чтобы танцевать, балы начинались рано. В девять часов вечера дом г-жи де Пермон были освещен и двери распахнуты, а сама она вместе с детьми Лаурой и Альбертом ожидала гостей в гостиной.

Г-жа де Пермон, все еще по праву считавшаяся красавицей, была в платье из белого крепа, скроенном по образцу греческой туники. Ткань, складками спадавшую на грудь, на плечах удерживали две бриллиантовых пряжки. На улице Пти-Шан у Леруа, знавшего толк в платьях и головных уборах, она заказала шляпку с оборками из белого крепа, в выбивавшихся из-под оборок черных, как агат, волосах желтели нарциссы, такими же нарциссами было украшено и платье. Из других украшений на ней были только серьги в виде бутонов с бриллиантами, каждый стоимостью в пятнадцать тысяч франков. Рядом в вазе стоял огромный букет живых нарциссов и фиалок. Шляпку, изготовленную, как мы уже сказали, у Леруа, к волосам г-жи де Пермон приколол знаменитый Шарбоннье. Цветы — от мадам Ру, лучшей парижской цветочницы.

Туалет Лауры де Пермон был скромнее. Ее мать считала, что в шестнадцать лет она должна блистать своей красотой, а не поражать гостей роскошью наряда. Она была одета в платье из розовой тафты, того же покроя, что у матери, с белыми нарциссами по подолу. Венок из белых нарциссов украшал и ее волосы. Пряжки на платье и серьги из жемчуга дополняли наряд.

Но блистать красотой на этом вечере, неофициально устроенном в честь семьи Бонапарт и на котором обещал быть первый консул, предназначалось г-же Леклерк, любимице г-жи Летиции и, как поговаривали, ее деверя — Бонапарта. Ничто не должно было помешать ее триумфу, поэтому она попросила у г-жи де Пермон разрешения одеваться к балу у нее дома.

Платье г-жи Леклерк было сшито у мадам Жермон, кроме того, она пригласила Шарбоннье, который трудился и над прической г-жи де Пермон. Г-жа Леклерк готовилась появиться в гостиной, когда начнут собираться гости, — в самый благоприятный момент для того, чтобы произвести впечатление и быть увиденной всеми.

Г-жи Мешен, де Перигор и Рекамье, блистательные красавицы той эпохи, уже прибыли, когда в половине десятого доложили о г-же Бонапарт с сыном и дочерью.

Г-жа де Пермон поднялась и прошла навстречу гостям до половины залы, хотя никому из гостей до сих пор не оказывала такой чести.

Жозефина была в венке из маков и золотых колосьев, эти же цветы украшали и ее платье из белого крепа. Гортензия также была в белом платье, единственным украшением которого были букетики фиалок.

В это же время вошла г-жа де Сурди с дочерью. Мать — в желтой тунике, украшенной анютиными глазками, дочь, волосы которой уложены в греческую прическу, — в тунике из белой тафты, расшитой золотом и пурпуром.

Клер удивительно шел ее наряд, а пурпурные и золотые ленты великолепно сочетались с черными волосами. Витой пояс из золотых и пурпурных шнуров стягивал талию, которую можно было обхватить двумя ладонями.

Заметив Клер, Евгений Богарне по знаку сестры бросился к вновь прибывшим и, подхватив под руку графиню де Сурди, подвел ее к г-же де Пермон. Та поднялась навстречу и усадила гостью слева от себя. По правую руку от нее сидела Жозефина. Гортензия подала руку Клер и села с ней неподалеку от г-жи де Сурди и своей матери.

— Ну что же? — с любопытством спросила Гортензия.

— Он здесь, — отвечала Клер, дрожа.

— Где? — спросила Гортензия.

— Следи за моим взглядом, — ответила Клер. — Он стоит посреди вон той группы, во фраке из бархата цвета граната, замшевых панталонах и туфлях с маленькими бриллиантовыми пряжками, на его шляпе такая же пряжка, но большего размера.

Гортензия посмотрела в сторону, которую ей указала Клер.

— Ах, ты права, — сказала она. — Он прекрасен, как Антиной. Но, послушай, мне кажется, он не так мрачен, как ты говорила. Твой таинственный красавец очень любезно улыбается нам.

В самом деле, лицо графа де Сент-Эрмина, который не спускал глаз с м-ль де Сурди, едва она появилась, озарила тихая радость. Заметив, что взгляды Клер и ее подруги обращены к нему, он скромно, но без неловкости приблизился к ним и поклонился:

— Не будете ли вы так добры, сударыня, не согласитесь ли вы танцевать со мной первую reelle [47] или первый англез?

— Первую reelle, о да, сударь, — пролепетала Клер. Она смертельно побледнела, когда увидела, что граф направился к ней, теперь же чувствовала, что краснеет.

— Сударыня, — продолжал Гектор, поклонившись Гортензии, — я ожидаю вашего приказа, выберите для меня свободный танец.

— Первый гавот, сударь, если угодно, — ответила Гортензия.

Она знала, что Дюрок не танцевал гавот, хотя и был прекрасным танцором.

Поблагодарив Гортензию, граф Гектор удалился и небрежно присоединился к свите прибывшей г-жи де Контад, красота и туалет которой привлекли всеобщее внимание.

В эту минуту восторженный шепот ознаменовал появление новой претендентки на звание королевы красоты. Ограждение с бархатными шнурами в зале для танцев было еще открыто, хотя танцы должны были начаться только с появлением первого консула.

Ужасной соперницей, вызвавшей такое восхищение, была Полина Бонапарт, которую дома называли просто Полетт. Она была замужем за генералом Леклерком, который 18-го брюмера немало помог Бонапарту.

Г-жа Леклерк появилась из комнаты, где переодевалась к балу, и с точно рассчитанным кокетством, войдя в гостиную, начала снимать перчатки, открывшие ее великолепные белые руки, украшенные золотыми браслетами с камеями.

В тот вечер ее голова была убрана лентами, напоминавшими цветом пятнистую шкуру пантеры, ленты удерживали золотые виноградные гроздья. Это была точная копия камеи, изображавшей вакханку. Черты лица г-жи Леклерк были настолько правильны, что она по праву могла соперничать с оригиналом. Платье из тончайшего индийского муслина, сотканное из воздуха, как сказал бы Ювенал [48], по подолу было расшито золотыми полосами шириной в четыре или пять пальцев и пурпурным орнаментом. Скроенное как греческая туника, оно облегало стройный стан; на плечах ткань удерживали две бесценные камеи. Манжеты необыкновенно коротких рукавов в легкую складку также застегивались камеями. Пояс полированного золота с пряжкой из великолепного резного камня стягивал тунику сразу под грудью, как на античных статуях.

Во всем этом наряде была такая удивительная гармония, что, как мы уже сказали, восхищенный шепот встретил г-жу Леклерк и сопровождал ее, когда она шла по залу.

— Incessu patuit dea, — сказал Дюпати, когда она проходила мимо него.

— Что за оскорбление произнесли вы на языке, которого я не знаю, гражданин поэт? — с улыбкой спросила г-жа Леклерк.

— Как, — отвечал Дюпати, — вы — римлянка, сударыня, и не говорите по-латыни?

— Я забыла ее.

— Это стих из Вергилия, сударыня, когда Венера явилась Энею. Аббат Деллиль перевел это так: «…по походке видно богиню».

— Подайте мне руку, льстец, вы будете танцевать со мной первую reelle, это ваше наказание.

Дюпати не заставил себя просить дважды. Он подал г-же Леклерк руку и позволил увлечь себя в небольшую гостиную, где она остановилась, сказав, что здесь не так жарко, как в других залах. Истинной же причиной, по которой она выбрала эту комнату, было огромное канапе, на котором божественная кокетка могла расположиться, демонстрируя все великолепие своего наряда.