Юрбен Грандье - Дюма Александр. Страница 19

Утром того дня, когда был оглашен приговор, г-н де Лобардемон велел задержать, хотя тот был готов повиноваться добровольно, хирурга Франсуа Фурно и доставить его в тюрьму к Грандье. Подойдя к комнате, в которой тот находился, врач услышал голос обвиняемого:

— Что ты хочешь от меня, гнусный палач? Ты явился, чтобы меня убить? Мало страданий ты причинил моему телу? Что ж, давай, я готов к смерти.

Войдя, Фурно понял, что слова эти адресованы хирургу Манури.

Один из стражников прево, которого г-н де Лобардемон велел именовать королевским стражником, увидев вошедшего, тут же приказал ему побрить Грандье, чтобы освободить его голову, лицо и прочие части тела от всех волос: с колдунами всегда поступали таким образом, желая лишить дьявола места, где он мог бы спрятаться, поскольку в те времена считалось, что в противном случае нечистый может сделать человека нечувствительным к пыткам. Юрбен тут же понял, что приговор оглашен и он приговорен.

Поздоровавшись с Грандье, Фурно принялся делать то, что ему было приказано, но один из судей заявил, что побрить осужденного недостаточно — нужно также вырвать ему ногти, дабы дьявол не смог спрятаться под каким-нибудь из них. Взглянув на судью с выражением невыразимого сострадания, Грандье протянул Фурно руки, но тот, оттолкнув их легонько, сказал, что делать этого не станет, даже если получит приказ самого кардинала-герцога, и попросил его извинить, если он причинит ему боль во время бритья. При этих словах Грандье, уже давно привыкший к бесчеловечности окружающих, повернулся к хирургу и со слезами на глазах спросил:

— Стало быть, вы единственный, кто сжалился надо мною?

— Ах, сударь, — отвечал тот, — остальных вы просто не видите.

Хирург выбрил ему все тело, но обнаружил только два родимых пятна, о которых мы упоминали, — одно на спине, другое на бедре; в этих местах кожа была очень чувствительна, так как еще не зажили раны, нанесенные Манури. Когда Фурно в этом удостоверился, Грандье дали одежду, но не его собственную, а какие-то лохмотья, явно снятые с предыдущей жертвы.

Затем, хотя приговор был вынесен в кармелитском монастыре, Грандье был доставлен в сопровождении великого прево с двумя стражниками, прево Лудена с его помощником и прево Шарона в закрытой карете в городскую ратушу, где, кроме судей, собрались знатные дамы, включая и г-жу де Лобардемон, которым было любопытно присутствовать при оглашении приговора; что же до Лобардемона, то он занимал место писца, а тот стоял перед ним; улицы близ ратуши были запружены стражниками и солдатами.

Прежде чем ввести осужденного, отец Лактанс и еще один францисканец изгнали из него дьявола, потом вошли в зал и проделали то же самое с воздухом, землей и прочими стихиями, после чего туда вошел Грандье.

Некоторое время его держали в конце зала, дабы заклинания монахов успели подействовать, затем подвели к барьеру и велели встать на колени. Грандье подчинился, однако не снял при этом ни шляпу, ни священническую шапочку, так как руки у него были связаны за спиной; это сделали за него писец и один из стражников и бросили обе к ногам Лобардемона. Видя, что Грандье не сводит глаз с Лобардемона и словно чего-то ожидает от него, писец проговорил:

— Повернись, несчастный, и склонись перед распятием, что на судейском кресле.

Грандье безропотно повернулся и, возведя глаза к небу, минут десять читал про себя молитву, после чего принял прежнее положение.

Тогда писец дрожащим голосом стал зачитывать приговор; Грандье же, напротив, слушал с поразительным спокойствием и твердостью, хотя приговор был необычайно жесток: обвиняемый должен был быть казнен в тот же день после пыток обеих степеней. Когда писец дочитал, Грандье своим обычным тоном проговорил:

— Господа, я призываю в свидетели Бога-Отца, Сына, Святого Духа и Пресвятую Деву, мою последнюю надежду, что никогда не был чародеем, никогда не совершал святотатства и не знаю другого волшебства, кроме волшебства Святого писания, которое я всегда проповедовал; у меня никогда не было иной веры, кроме веры в нашу святую католическую апостольскую римскую церковь; я отрекаюсь от дьявола и от сует его, признаю своего Спасителя и молю, чтобы кровь, пролитая им на кресте, была мне во спасение, а вас, судари, прошу смягчить мои муки и не повергать душу мою в отчаяние!

При этих словах, решив, что осужденный из страха перед пытками сделает какое-то признание, г-н де Лобардемон велел женщинам и любопытствующим покинуть зал и, оставшись с уголовным судьей Орлеана Уменом и монахами-францисканцами, сурово заявил Грандье, что есть лишь одно средство смягчить наказание — выдать сообщников и подписать соответствующий документ, но тот ответил, что преступления не совершал, поэтому и сообщников у него быть не может. Тогда Лобардемон велел отвести его в примыкавшую к зале комнату пыток, что и немедленно сделали.

В те времена в Лудене была в ходу одна из самых мучительных пыток — испанский сапог: ноги истязуемого помещали между двумя парами досок, которые стягивали веревкой, после чего между двумя внутренними доскам вбивали клинья; при обычной пытке клиньев было четыре, при чрезвычайной — восемь, причем последней подвергали обычно лишь осужденных на смерть, так как после нее истязуемый выходил из рук палача с разможженными костями ног и все равно погибал. В виде исключения г-н де Лобардемон собственной властью добавил еще два клина, так что Грандье должен был вынести пытку не восемью, а десятью клиньями.

Более того, роль палачей взяли на себя сам королевский уполномоченный и монахи-францисканцы.

Лобардемон велел привязать Грандье, вставить его ноги между досками и стянуть их веревкой, после чего отослал палача и его помощников. Затем он приказал хранителю пыточных инструментов принести клинья и нашел их слишком тонкими; уполномоченный и монахи принялись угрожать хранителю, но тот ответил, что других клиньев у него нет. Тогда у него спросили, сколько нужно времени, чтобы изготовить новые, и, услышав, что часа два, решили довольствоваться тем, что есть.

И вот началась пытка: отец Лактанс, предварительно изгнав из инструментов дьявола, взял молоток и принялся вбивать первый клин, однако Грандье не проронил ни стона и лишь молился вполголоса. Францисканец стал вбивать второй клин и на сей раз, несмотря на все свое мужество, Грандье издал два стона; слыша их, отец Лактанс всякий раз еще сильнее бил молотком, приговаривая: «Dicas! Dicas!» — «Признайся! Признайся!» Это словечко он повторял на протяжении всей пытки с такой яростью, что оно к нему прилипло, и с тех пор люди стали называть его не иначе, как «отец Dicas».