Воины Крови и Мечты - Желязны Роджер Джозеф. Страница 10

Ричард подплыл к двери, забрался на нее и ухватился за ручку. Поискал глазами балку с нанизанной на нее Марго. Он заприметил ее вдалеке на гребне волны. Ноги Марго торчали как обломанный символ победы. Балка вновь перевернулась, и появилась голова Марго, затем она опять исчезла, и так продолжалось, пока балка не скрылась где-то в холмистой долине волн. Совсем рядом Ричард заприметил чек, выписанный Пиком. Он плясал на волне, словно маленькая плоская рыбка, сверкнул на мгновение в лунном свете и скрылся навсегда.

Ричард рассмеялся. Он больше не боялся моря, не боялся ничего. Волны бешено перекатывались через него, дверь затрещала и вдруг начала разваливаться. В руках у него осталась одна только ручка.

Джеральд Хаусман

Соколиный глаз

И вот я вернулся. Не знаю, к добру или к худу. Вернулся туда, где десять лет назад автобус упал с утеса в ущелье и кувыркался по склону до самой реки Два Дракона. Называйте это случайностью, если угодно, я же так не скажу. Судьба, рок, что угодно, но не случайность.

Называйте их как хотите, эти два момента, которые вдруг сходятся вместе и начинают взаимодействовать. Тропинки, запечатленные на огромной игральной доске вечности. И вот внезапно, никто не знает почему, они пересекаются.

И двое становятся одним целым.

Сколько раз, выздоравливая в кингстонском госпитале, я обещал себе, что если поправлюсь, если выживу, никогда не вернусь на остров!

Ямайка. Не зря ее прозвали Ямой.

Вернуться после стольких лет: встать на краю и заглянуть в пропасть, в которую я упал, а потом лежал, беспомощный, словно жук, пронзенный острым выступом скалы, а дикая река бесновалась вокруг меня.

Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что самым ужасным во всем, этом было ожидание, бесконечно долгая тишина, длившаяся до тех пор, пока кто-то не обнаружил искореженную оболочку человека, лежащую на обломке скалы и медленно, сонно истекающую кровью.

Я пролежал на этой скале, как мне потом сказали, восемь часов. Однако я этого не осознавал, потому что большая часть того времени прошла в бреду. На меня наплывали сны без подробностей. Все, предшествовавшее аварии, сейчас запечатано, заперто в мозговых компьютерных терминалах, в которые нет доступа.

И вот я вернулся. Болван с металлической ногой. И вернулся не для того, чтобы играть, лежать на солнце и пить дайкири. Я приехал по делу — нет, я приехал по заданию Судьбы. Десять лет спустя я вернул себе человеческий облик, превратил наконец свои мышцы в механизмы, выполняющие ту работу, для которой они предназначены.

Я — бегун, марафонец. Повинуясь зову Судьбы, я каждый год участвовал в одном значительном соревновании, Карибском международном триатлоне. И каждый год я прибегал к финишу в конце забега, в толпе бесчисленных неудачников.

Зачем я каждый год совершал подобное безумство?

Почему я выбирал страдание, заранее обрекая себя на поражение?

Не трудитесь задавать вопросы. Подумайте лучше вот о чем: а может быть, я делал это не для того, чтобы выиграть, а чтобы проиграть. Или, возможно, чтобы запомнить ту боль, ощутить ледяной клинок, оттачивающий затупившиеся немолодые кости и заставляющий их скрипеть от страха, дрожать от безумия. Возможно, именно в надежде запомнить. Да, это ближе всего к истине. Увидеть то, что было прежде, и испытать то, что будет потом.

К тому времени, как я встретил Яна Волту, «соколиного» мастера, я находился на острове уже два дня. Он тоже готовился к участию в триатлоне. Я не имел представления о том, кто он такой, так же как и о том, что такое «сокол». В гостинице «Каса Мария» на северном побережье Ямайки нас была целая группа — все готовились к предстоящему в июле забегу.

А в июне Судьба свела меня с Яном Волтой.

В тот вечер, когда мы с ним встретились, я зашел в бар пропустить стаканчик кампари. Рядом со мной сидел седобородый человек, потягивающий пиво.

— Мне семьдесят пять, — сообщил он без всяких предисловий.

— Вам не дашь больше сорока, — отозвался я, слегка смущенный его неожиданной фамильярностью. Однако мои слова были продиктованы не только вежливостью. Если не принимать в расчет седые волосы, этот человек был, безусловно, в прекрасной форме. У него было славянское лицо с острым ястребиным носом, и от него веяло несомненным аристократизмом.

— Вы смотрите, — сардонически продолжал он, — на одного из старейших «соколистов» страны, последнего представителя этого вымирающего вида.

Он отхлебнул пива и хихикнул.

Я тоже пригубил кампари.

— А что это такое — «соколист»?

Он посмотрел на меня стеклянистыми голубыми глазами. Я сразу понял, что от этих глаз трудно что-либо скрыть.

— Мы являемся — простите, следовало бы сказать, являлись — членами тренировочного корпуса чехословацкой армии. Мы были призваны в чешскую пехоту, чтобы обучать людей приемам рукопашного боя. Наши тренировки были необычными, но в то же время высокоэффективными. Мне было дано задание отправиться с чешской бригадой в Северную Америку, а затем в Англию, где меня приписали к военно-воздушным силам. После войны я стал преподавать в Карловом университете в Праге.

— Вы преподавали искусство рукопашного боя — «сокол»?

— Сокол, — повторил он.

— Простите, но я никогда о таком не слышал.

— Не стоит извиняться. Что вообще знают американцы, кроме футбола или баскетбола?

Я дотронулся своим стаканом до его кружки и сказал:

— Туше.

Он улыбнулся.

— А вы чем занимаетесь?

— В настоящий момент так же, как вы, полагаю, готовлюсь к летнему триатлону. В свободное от тренировок время я опять-таки, как и вы, преподаю.

— И что вы преподаете?

— Гимнастику.

Он усмехнулся и сделал большой глоток пива, осушив свою кружку.

— Значит, у нас много общего, — подытожил он.

Затем он нацелил на меня свои голубые глаза и наградил оценивающим взглядом.

— Почему бы вам не потренироваться со мной? — спросил он. — Не думаю, чтобы вы сочли это слишком утомительным, но я, возможно, смог бы научить вас кое-чему.

— Я никогда ни с кем не работал. Может, я и смог бы, но…

Он рассмеялся.

— Типично американский подход. Синдром одинокого волка. Мы в Европе преодолели это давным-давно. В общем, я занимаюсь «соколом» каждое утро на рассвете. Остаток дня я бегаю, плаваю и расслабляюсь. Приглашаю вас присоединиться ко мне в любое время.

Он пожал мне руку и вышел из бара.

В ту ночь мне кое-что приснилось. Я не видел самого себя, истекающего кровью на скале, но все окружающее представлялось мне увиденным глазами того самого человека, которым я когда-то был, человека, выброшенного из автобуса, единственного, пережившего аварию.

Во сне я видел небо, безгрешный голубой купол. Надо мной кружились антрацитово-серые перья, временами заслонявшие солнце. Я увидел росчерк крыльев, затем птицу, которая, низко спустившись, подлетела прямо ко мне, и я разглядел светлые перья у нее на животе, белое горлышко, тонкую каемку на пышной грудке. И тут птица упала мне на лицо, выставив острые когти.

Я проснулся в холодном поту, с бешено колотящимся сердцем. Я знал, что эта птица — сокол.

На рассвете Ян поджидал меня на берегу.

Когда я приблизился, он вручил мне какую-то вещь, сделанную из зеленого бамбука.

— Я срезал это для вас перед заходом луны, — сказал он. — Так она будет крепче. Вот, попробуйте.

Я взял палку, по примеру моего учителя положил ее себе на плечи и повесил на нее руки, словно пугало.

— Это «сокол»? — рассмеялся я.

— Повторяйте за мной, — сказал он, улыбаясь тонкими губами.

Движения были быстрыми, округлыми; палку все время приходилось держать в неудобной позиции — за головой, на уровне плеч, перед грудью, высоко над головой. Держа палку, словно оружие, Ян Волта проделывал всевозможные боевые выпады, летящие удары и внезапные уколы. Ногами он работал так причудливо, что я не мог за ними уследить. Все это напоминало — во всяком случае мне — сцены из Робин Гуда.