Фата-Моргана 9 (Фантастические рассказы и повести) - Эллиот Уильям. Страница 103

— Смягчение — это одно, а дробление — совсем другое.

— Я знаю, что вещи при плавлении переходят в жидкое состояние. А для того чтобы их раздробить, нужно, чтобы они были твердыми. Ты путаешь жидкость и кости, ты бы лучше оставил этот разговор, мистер Рэнгз.

— Квентин, если ты не перестанешь донимать меня своими сумасшедшими стихами, то увидишь самое натуральное смешение жидкости и костей. Этот minestrone [35] сейчас смешается с твоим черепом.

Тогда мы сидели с ним в «Доме Гноши», кошмарном заведении итальянского типа на бульваре Санта-Моника в Голливуде. Это заведение нельзя было назвать ресторанчиком или вообще каким-либо пунктом питания. Водопроводные краны текли, а есть приходилось чуть ли не руками.

Квентин настоял, чтобы мы посетили его любимое местечко, чтобы потолковать о литературных проблемах, которые невозможно было обсудить надлежащим образом в учебных аудиториях.

— Создается впечатление, мистер Рэнгз, что вы не пользуетесь современной языковой мешаниной, которая скрывается за пропастью меж поколениями.

— Ты не смешиваешь слова, Квентин, а просто заменяешь одно другим. Давай разберем твое последнее выражение. Как можно скрываться за пропастью? Это все равно что скрываться за пустотой или найти спасение в пустоте.

— Пустота. Ты доказываешь то же, что и я. Что такое пропасть? Если следовать определению, то не что иное как ров. А ров — нечто такое, в чем ничего нет: ни вещей, ни людей. А если там никого нет, то там некому тебя увидеть, то есть ты можешь там спрятаться, скрыться.

— Логично, Квентин. Только если вокруг никого нет, то какой же смысл прятаться?

— Я хочу сказать, что если людей нет в канаве, то они могут оказаться по обеим ее сторонам.

— В этом случае канава должна быть очень широкой, миль, скажем, десять шириной. Тогда в ней можно спрятаться.

— Если ты будешь так ковырять эту несчастную канаву, она никогда не будет десять миль шириной.

— Квентин, какими бы ни были размеры канавы, спрятаться за ней невозможно. В ней — пожалуй.

— Я не могу с этим согласиться, мистер Рэнгз. Если в лесу падает дерево и никого нет, чтобы это услышать, то есть ли вообще звук падения? Это философия, не отрицай. Аналогично, если ты используешь канаву для того, чтобы спрятаться в ней, и то тебе удается, значит никого, кто мог бы тебя увидеть, поблизости нет. Некому знать, где ты: в канаве, за ней или под ней.

— Если муха плавает в суповой тарелке в десяти милях от тебя, Квентин, то она именно в супе и находится, а не за ним, и не под ним. Я уж не говорю об этом пойле, которое передо мной, это даже не суп, а раствор, в котором купают овец, чтобы блохи не заводились.

Потом мы пили забаглион, напоминающий по вкусу освежитель для помойного ведра. И тут Квентин вдруг заявил:

— Моим стихотворением «Запах моего тела» [36] интересуются музыканты группы «ОМЭН».

Я заметил, что даже и не подозревал, что он написал песню, превозносящую запах собственного тела. Квентин ответил, что он время от времени обращается к накопленному им багажу познаний в области лирики, и там, в этом багаже, есть одна статейка на эту тему, к которой, кстати, постоянно обращается сэр Эрмунд Гиллари…

Я прервал его:

— Кроме того, когда речь идет о предмете в единственном числе, в данном случае о «Знамении», то необходимо и глагол употреблять соответствующий, то есть единственного числа. Повторите-ка правила склонения существительных в единственном и множественном числе.

Тогда он взялся мне втолковывать, что хотя слово «ОМЭН» и стоит в единственном числе, но обозначает оно несколько человек, поскольку это название рэгги-рок группы, использующей также и фольклорные мотивы, но, в основном, работающей в стиле рэгги… и что играют они на гитарах и табулах.

До меня стало доходить, что среди групп такое поветрие использовать в названиях имена существительные, нарицательные, в единственном числе, такие, которые символизировали бы коллективизм. Это мне показалось любопытным. Со временем это могло бы привести к созданию нового словаря собирательных имен: «Самолет лихих пройдох», «Акционерное общество отщепенцев», «Благодарное умолчание тамбуринистов», «Круговая чаша шизофрении».

А сейчас мы, похоже, должны были проглотить новое, еще более настораживающее «Знамение волосатиков».

— В нашем споре мы забываем, что хоть эта песня основана на подражании, но в результате получилось нечто новое, а именно — что-то вроде плача.

— Может быть, ржание? Для тех, кто знает ту старую песню, которую ты переиначил?

— Ты ее знаешь?

— Нет, не знаю.

— Не ври, ты ведь только что ее упоминал.

— Это была пустая болтовня.

— Ты хочешь сказать, что у тебя нет предрассудков против тех, кому меньше тридцати? Ну что ж, давай посмотрим, что ты скажешь о стихах, в которых нет языковой мешанины. Вот, читай.

Он сунул мне листок, испещренный каракулями. Как я ни старался, но мне удалось разобрать всего два отрывка:

И еще:

— Мне трудно вникать в политику и теологию на больной желудок, — сказал я. — По-моему, от забаглиона у меня возрос птомоин.

— Птомоин, — встрененулся Квентин. — Замечательное слово. Оно наводит меня на мысль создать шуточную песню про туристов, которые едут куда-нибудь в Испанию. Вот, послушай: «Птомоин в Испании падает дождем на…»

После всего этого, да еще учитывая резь в желудке, самое время было отправиться в мужской туалет.

После такого начала обеда, быстро приведшего нас в самые кошмарные птомоиновые районы Испании, Квентин поинтересовался, можно ли ему продолжать учебу в моей группе во втором семестре. Я отказался категорически. Хоть он и научился совершенно потрясно работать со словами, но ни созданием литературных произведений, ни английским языком заниматься не мог. А именно в этих областях я и был специалистом.

Квентин не возражал. Он только сказал, что, может быть, ему имеет смысл заняться тем, в чем я не компетентен, тогда он поможет мне в этом разобраться. На что я ответил; что отдал своей профессии так много, что менять что-либо уже поздно. Квентин решил, что он тоже не может кое от чего отказаться. Это значит от меня.

Когда семестр закончился, он продолжал приходить. Теперь он не мог встречаться со мной в университете, зато почти регулярно появлялся у меня дома со своими Виршами. Однажды я высказался в том смысле, что его стихи рассчитаны на малолетних соплюх с птичьими мозгами.

Он разъяснил, что группа «Birds» [37] сама пишет для себя, а он старается для групп «Знамение», «ОМЭН». И я понял, что это «Знамение» было во мне, теперь оно занимает главное место в моей жизни и избавиться от него невозможно. Знамение в лице Квентина, неумолимое, зловещее и с песней на устах.

Спустя несколько дней после разговора о костяшках и звуковых эффектах зазвонил телефон.

— Хэлло, это мистер Рэнгз? У вас случайно нет Ивара?

Голос показался знакомым, хотя было плохо слышно. У меня немедленно заныл язык.

— Ивар?

— Это мистер Гордон Рэнгз?

— Да, но никакого Ивара здесь нет. Я не знаю никого по имени Ивар. Если хотите, я даже горжусь этим.

Я потрогал пальцами кончик языка, словно хотел его вытащить. Это непроизвольное движение еще более расстроило меня. У меня не было никакого тика, вообще не было причин высовывать язык. Все этот чертов разговор. В голосе девушки слышались скверные нотки, и через пальцы это передалось моему языку.