Фата-Моргана 9 (Фантастические рассказы и повести) - Эллиот Уильям. Страница 92

Во время работы я галлонами поглощал кофе, а в перерыве пил коктейли из бензедрина с шампанским.

М’Квайе давала мне уроки по два часа каждое утро, но иногда еще и вечером, а еще часов четырнадцать я занимался самостоятельно.

А ночью лифт времени переносил меня в далекое детство.

Мне снова шесть лет, я учу древнееврейский, греческий, латынь и арамейский.

А вот мне — десять, и я одолеваю вершины «Илиады». Когда отец не грозил Геенной Огненной и не проповедовал любви к ближнему, он заставлял зубрить Слово Божье в оригинале.

О Господи! Сколько на свете оригиналов и сколько Слов Божьих! Когда мне исполнилось двенадцать лет, я указал отцу на некоторую разницу, между тем, как он проповедует, и тем, что написано в Библии.

Его возбуждение не знало границ. Лучше бы он меня выпорол. С тех пор я помалкивал и учился ценить и понимать поэзию Ветхого Завета.

Господи, прости меня! Прости, отец! Но это так! И в тот день, когда мальчик окончил высшую школу с наградами по немецкому, французскому, испанскому и латыни, отец заявил мне — четырнадцатилетнему шестифутовому пугалу-сыну, — что хочет видеть его священником. Я помню, как уклончиво отвечал сын.

— Сэр, — сказал он, — я хотел бы поучиться еще год—другой самостоятельно, а затем пройти курс теологии в каком-нибудь Университете. Я еще слишком молод, чтобы уже сейчас стать священником.

Глас Божий:

— Но у тебя талант к языкам, сын мой, ты можешь нести Слово Божье всем народам в Землях Вавилонских. Ты — прирожденный миссионер. Говоришь, что молод, но время несется водопадом. Чем раньше ты начнешь говорить, тем больше лет отдашь служению Господу.

Я не могу ясно представить себе лицо отца и никогда не мог, потому, вероятно, что всегда боялся смотреть ему в глаза.

Спустя годы, когда он, весь в черном, лежал среди цветов, окруженный плачущими прихожанами, среди молитв, покрасневших лиц и носовых платков, похлопывающих меня по плечу рук и утешителей с торжественно-скорбными лицами, я смотрел на него и не узнавал.

Наши пути пересеклись за девять месяцев до моего рождения. Он никогда не был жестоким: строгим — да, требовательным — да, презирающим чужие слабости — да, но только не жестоким.

Он заменил мне всех: мать, братьев, сестер. Он терпел те три года, что я учился в колледже Святого Иоанна скорее всего из-за названия, но я никогда по-настоящему не знал его.

И человек, лежащий на катафалке, уже ничего не требовал от меня. Я мог не проповедовать Слово Божье, но теперь я сам этого хотел, правда, не совсем так, как он это себе представлял.

Это было бы невозможно, будь он жив.

Осенью я не вернулся в Университет.

Получил небольшое наследство, хотя и не без хлопот, ведь мне еще не было восемнадцати. Но мне это удалось. В конце концов я поселился в Гринвич-Вилидж. Не сообщив доброжелательным прихожанам свой новый адрес, я погрузился в ежедневную рутину сочинения стихов, изучения японского и хинди. Я отращивал бороду, пил кофе и учился играть в шахматы. Мне хотелось отыскать новые пути спасения души.

Затем два года в Индии с Корпусом Мира, которые отвадили меня от увлечения буддизмом и принесли миру сборник стихов «Свирели Кришны», а мне — Пулитцеровскую премию. Возвращение в Штаты, новые работы по лингвистике и новые награды.

И вот в один прекрасный день корабль стартовал к Марсу, а когда я вернулся в свое огненное гнездо в Нью-Мехико, то привез с собой новый язык — фантастический, экзотический и совершенный. После того, как изучил о нем все возможное и написал книгу, я стал известен в ученых кругах.

— Идите, Галлингер, зачерпните из этого источника и привезите нам глоток Марса. Идите, изучайте мир и подарите нам его в своих поэмах.

И я пришел в мир, где солнце — бледное пятно, где ветер хлыст, где в небе две луны играют в странную игру, а от одного только вида бесконечных песков зудит кожа.

Не спалось. Я потянулся, встал с койки и подошел к иллюминатору. Передо мной бескрайним оранжевым ковром лежала пустыня, вся в буграх и складках от пролетевших над нею столетий.

Я рассмеялся. Да, я сделал это. Я сумел «ухватиться за хвост». Священный язык. Не так уж сильно он отличался от разговорного, как это казалось вначале. Я достаточно хорошо владел одним из них, чтобы суметь разобраться в тонкостях другого.

Усвоив грамматику и наиболее употребляемые глаголы, я стал составлять словарь, который рос день ото дня, как тюльпан, и вот-вот должен был расцвести. Каждый раз, когда я узнавал что-нибудь новое — стебель его удлинялся. Наконец наступил день, когда я решил проверить на практике, на что я способен.

До этого момента я сознательно не брался за перевод основных текстов, сдерживая себя до тех пор, пока не смогу оценить их по-настоящему, и читал только небольшие заметки, стихотворные фрагменты, исторические справки. И вот что поражало меня. Они писали о конкретных вещах: о скалах, о песках, о воде, о ветрах, — и все, прочитанное мной, звучало крайне пессимистично и напоминало некоторые буддийские тексты или отдельные главы Ветхого Завета. Чаще всего приходил на ум Экклезиаст. Да, это похоже. И мысли, и чувства, и стиль так близки, что может стать превосходной «пробой пера», как перевод Эдгара По на французский. Я никогда не стану последователем Пути Маллана, но покажу им, что и землянина когда-то занимали те же мысли и те же чувства.

Я включил настольную лампу и поискал среди своих книг Библию.

Мои успехи, похоже, сильно поразили М’Квайе. Она разглядывала меня как Сартовский «Иной». Не поднимая головы, я читал главу книги Локара, прямо-таки физически ощущая ее пристальный оценивающий взгляд, который, казалось, ощупывал меня с головы до ног и словно опутывал невидимой сетью. Я перевернул страницу.

Может быть, она надеялась каким-нибудь образом поймать меня в свои сети и уже заранее пыталась определить размеры улова.

В книгах ничего не говорилось о рыбаках Марса. В них говорилось, что некий бог по имени Маллан плюнул или сделал нечто не менее неприличное (в зависимости от версии, которую вы читали), и от этого зародилась жизнь. Она возникла как болезнь неорганической материи. В текстах говорилось, что главный закон жизни — это движение, что в гармонии танца единственное оправдание органической материи перед неорганической, что любовь — это болезнь органической материи.

Я потряс головой: меня клонило в сон.

— M’Happa.

Я встал и потянулся. М’Квайе все также пристально смотрела на меня, глаза наши встретились… и она отвела взгляд.

— Я устал и хотел бы отдохнуть. Прошлую ночь я почти не спал.

Она кивнула. Этот эквивалент земного «да» она усвоила от меня.

— Хотите познать сущность учения Локара естественным путем?

— Простите, не понял?

— Хотите увидеть один из танцев Локара?

— Ox! — Проклятый круговорот аллегорий и идиом, хуже, чем в Коране. — Да, конечно. Буду рад увидеть его в любое время.

— Оно пришло.

— А можно я сделаю снимки?

— Не сейчас. Садитесь и отдыхайте, а я позову музыкантов. — Она торопливо вышла за дверь, которую я раньше не замечал.

Что ж, в соответствии с учением Локара, танец — высшая форма выражения жизни, и сейчас мне предстояло увидеть, как нужно танцевать по мнению философа, умершего сотни лет назад.

Я потер глаза и сделал несколько наклонов вперед, доставая пальцами рук пол, пока не зазвенело в ушах. Сделав глубокий вдох, я снова наклонился и тут краем глаза заметил какое-то движение около двери.