Этот бессмертный (сборник) - Желязны Роджер Джозеф. Страница 94

И когда

закончу я то, что

должен закончить,

использую я

энергию двух оставшихся станций,

чтоб тело твое

тебе вернуть,

моя Нефита.

И Нефита плачет у самого моря и говорит:

— Это слишком много! Этого никогда не будет!

И Принц, Имя Которому Тысяча, встает и поднимает вверх руку.

Внутри облака, которое возникает и колеблется перед ним, появляется силуэт женщины. Пот выступает у него на лбу, и силуэт делается более отчетливым. Тогда он делает шаг вперед, пытаясь обнять ее, но руки его смыкаются только на дыме, а в ушах звучит его имя, а зовут его Тот.

Затем он остается один у моря, под морем, и свет на небе — это брюхо рыб, которые пережевывают свою рыбью пищу.

Глаза увлажняются, и он извергает проклятье, потому что знает, что это в ее власти — прекратить ее собственное существование. Он зовет ее по имени, но не получает ответа, не слышит даже эха.

Тогда он знает, что Безымянный умрет.

Он кидает камушек в океан, но камушек не возвращается.

Он скрещивает руки на груди и исчезает, а следы его ног остаются на песке и смываются морем.

Морские птицы кричат во влажном воздухе, и огромные рептилии вытягивают свои длинные шеи на тридцать футов вверх над волнами, качая головами, а потом опять исчезают в море, но уже в другом месте.

Марачек

А теперь обратите внимание на цитадель Марачек в центре Средних Миров… Мертвое. Мертвое. Цвет — прах.

Это то место, которое часто посещает Принц, Имя Которому Бог, чтобы завершить множество дел.

На Марачеке нет океанов. Здесь течет лишь несколько жалких ручейков, пахнущих, как мокрые собаки, теплых и солоноватых. Солнце этого мира — очень усталая красная крохотная звезда, слишком себя уважающая или просто слишком ленивая даже для того, чтобы стать сверхновой и засверкать блеском славы, а вместо этого проливающая свой анемичный свет, от которого глубокие синие тени отбрасывают куски камней, стоящих на огромном желтом и оранжевом пляже, которым является весь Марачек, продуваемый со всех сторон ветрами. Слабый свет звезд над Марачеком можно видеть и в полдень, вечером они светят с яркостью неона, ацетилена, фотовспышки над продуваемыми тусклыми равнинами, и почти весь Марачек плоский, хотя равнины дважды меняются в течение дня, когда ветры достигают максимальной силы, наметая горы песка и сметая их, дробя песок все мельче и мельче, так что утренняя и вечерняя пыль целый день висит в воздухе, отчего сверху Марачек кажется еще более неприятным — все там под одну гребенку: горы постепенно изнашиваются и становятся ниже, камни все время приобретают разную форму под руками невидимого скульптора — ветра, и все постоянно захоранивается — такова поверхность Марачека, который, конечно, когда-то был славным, могущественным, плодородным и так далее. К этому заключению можно прийти, даже глядя на его сегодняшнее запустение, но на Марачеке осталось одно здание, Центр Средних Миров, которое сохранилось со старых времен и которое, несомненно, будет существовать так долго, как и сам этот мир, хотя, может быть, пески похоронят и вновь отстроят его много раз. Цитадель настолько стара, что никто не может точно сказать, когда она построена. Она может быть самым древним городом во вселенной, разрушавшаяся и чинившаяся (кто знает, сколько раз) с использованием того же самого основания, фундамента, который называется Временем, Цитадель, которая самим своим существованием показывает, что есть вещи вечные, независимые от того, в каком состоянии они находятся, о чем Брамин писал в «Городе Ископаемом»; «… все сладости уничтожения не испытывали твои порталы, служить, существовать — вот вечный твой удел».

В цитадели Марачек-Карнак живут всякие твари, в основном насекомые и рептилии, которые пожирают друг друга. Одна из них (жаба) существует в данный момент времени под перевернутым кубком на старинном столе в самой высокой башне Марачека — северо-восточной. Больное солнце поднимается над пылью и тусклостью, и звездный свет становится не так заметен. Это и есть Марачек.

Когда Брамин и Мадрак появляются там из дверей Блис, они усаживаются за этот стол, который весь сделан из единого куска розовой субстанции, которую не может уничтожить само время.

Это то самое место, куда духи Сета и чудовищ, с которыми он дерется, переносятся в мраморной памяти уничтоженного и заново отстроенного Марачека, самого древнего и вечного города.

Брамин восстанавливает левую руку и правую ногу Генерала, он поворачивает его голову, так что теперь она снова смотрит в правильном направлении, затем он устанавливает какое-то приспособление на шее Генерала, чтобы голова держалась.

— А как поживает другой? — спрашивает он.

Мадрак опускает правое веко Оакима и кладет его кисть.

— Наверное, в шоке. Интересно, вырывали ли кого-нибудь раньше из самого разгара битвы фуги?

— Насколько я знаю, нет. Мы, несомненно, открыли новый синдром — «усталость фуги» или «темпоральный шок» — можно назвать и так. Может быть, наши имена еще внесут в учебники.

— Что ты собираешься делать с ними? Ты в состоянии их оживить?

— Чего же тут сложного? Но только тогда они все начнут сначала и, вероятно, не остановятся, пока не уничтожат и этот мир.

— Не особенно много придется им здесь уничтожать. Может быть, нам заняться продажей билетов, а потом освободить их? Можем заработать кучу денег.

— О циничное чудовище, продавец индульгенций! Только монах мог придумать такой план!

— Вот еще. Мне подсказали его на Блисе, если ты помнишь.

— Верно. Когда выяснилось, что игральная карта Жизни тоже может быть бита. Тем не менее в данном случае я думаю, что нам лучше отправить их каждого в свой мир и пусть дальше разбираются сами.

— Тогда зачем ты привез их в Марачек?

— Я этого не делал, их втянуло через дверь, когда я открыл ее. Сам я стремился в это место, потому что центра достичь легче всего.

— Тогда у меня нет больше предложений.

— Давай немного отдохнем, а этих двоих я погружу в транс. В конце концов мы всегда может открыть себе новый путь и уйти отсюда.

— Это будет вопреки моим этическим правилам, брат.

— Не говори мне об этикете, нечеловечный ты человек! Поставщик лжи жизни, выбираемой себе человеком! Тоже мне, святой!

— Все равно я не могу оставить человека умирать!

— Ну хорошо… Эге! Кто-то здесь был до нас и удушил жабу!

Мадрак поворачивает голову и смотрит на кубок.

— Я слышал рассказы о том, что много веков могут они выдержать в крохотных безвоздушных пространствах. Интересно, как долго находилась здесь эта? Если бы только она была жива и могла говорить! Возможно, она была свидетельницей многих славных событий!

Брамин подходит к окну, и…

— Кто-то идет, — говорит он. — Теперь мы можем с чистой совестью оставить здесь этих двоих.

На зубчатой стене, стоя как статуя, Бронза ржет, как паровой свисток, и бьет тремя копытами. Потом она выдыхает лазерные лучи в наступающий день, и ряд ее глаз начинает моргать.

— Что-то приближается, хотя еще неощутимо, сквозь пыль и ночь.

— Так уходим?

— Нет.

— Я разделяю твои чувства.

Они ждут.

Сексоскоп

Каждый знает, что некоторые машины умеют заниматься любовью плотской. За метафизическими писаниями Святого Иакова, Механофила, который считает мужчину сексуальным органом машины, создавшей его, и чье существование необходимо, чтобы исполнилась судьба механизма, производящего поколение за поколением машиноподобных, все модели механической эволюции совершаются через человека, до той поры, пока он не исполнит своего предначертания и не будет достигнуто совершенство. А вот тогда уже может произойти Великое Кастрирование. Святой Иаков, вне всякого сомнения, еретик. Было доказано уже неоднократно, что машине необходим род. Теперь, когда человек и машина часто обмениваются компонентами и целыми системами, можно добиться любого соотношения человек — машина. Сам человек, орган предположительный, таким образом достигнет своего апофеоза через самопожертвование и искупление. Тогда можно больше не говорить о Великом Кастрировании и не задумываться о том, как разделить машину и ее создателя. Человек всегда остается как часть Большой Картины.