Первый дон - Пьюзо Марио. Страница 26

И что можно тогда ждать от человека? Чего он только не напридумывает, чтобы извести себе подобных. Полученное без страданий ценности не имеет. Легкодостижимое никому не нужно. Человек станет шулером, играющим в игру жизни подпиленными костями и краплеными картами. Он будет ничем не лучше животных, которых мы разводим и выращиваем. Без преград, которые мы называем неудачами, Рай не доставит нам никакого удовольствия.

Так что неудачи эти – доказательство любви Бога к человечеству. А в том, что люди творят друг с другом, мы не можем винить Господа. Винить мы должны только себя и за грехи наши пребывать в Чистилище.

– Отец, – спросила Лукреция, которую в семье больше всех волновали вопросы веры и добра, – но что есть зло?

– Власть – это зло, дитя мое, – ответил Александр. – И наш долг – вытравить жажду власти из сердец и голов людей. Святой церкви это под силу. Но в обществе мы никогда не сможем вытравить власть общества. Поэтому нам не изгнать зла из мира, в котором мы живем. Цивилизованное общество всегда будет несправедливым, жестоким по отношению к простому человеку. Разве что через пятьсот лет люди не будут убивать и грабить друг друга. Но уверенности в этом у меня нет!

Прежде чем продолжить, он посмотрел на Чезаре и Хуана.

– Но в основе общества заложена необходимость того, что король должен иметь право вешать и сжигать подданных, чтобы подчинять их своей воле, ради сохранения в людях веры в Бога и страну, в которой они живут. Ибо человечество по природе своей неподатливо, а некоторых демонов святой водой не прогнать.

Александр поднял стакан и провозгласил тост:

– За святую мать-церковь и за нашу семью. За наше процветание, за успехи в распространении слова Божьего по всему миру.

Все подняли чаши и закричали: "За Папу Александра!

Пусть Господь благословит его здоровьем, счастьем и мудростью Соломона и других философов!"

Вскоре все разошлись по домикам у озера, над каждым из которых реял флаг с атакующим красным быком. Факелы на деревянных стойках освещали берег и спокойную водную гладь.

Хофре, дуясь, бродил в одиночестве по отведенному ему и Санчии домику. В этот вечер она с ним не вернулась. Когда во время представления он подошел к ней и попросил составить ему компанию, Санчия лишь фыркнула и отмахнулась. Злость багрянцем выкрасила его щеки, жгла глаза.

В этот день на Серебряном озере его жестоко унизили, но остальные ели, пили, смеялись, развлекались, и Хофре сомневался, что кто-то что-то заметил. Он тоже хлопал в ладоши и смеялся, как того требовали правила приличия, но один только вид его жены и брата, поющих дуэтом, заставлял скрежетать зубами и лишал удовольствия, которое могла доставить хорошая песня.

В домик Хофре вернулся один. Заснуть не смог и вновь вышел на берег. Стрекотание ночных насекомых создавало видимость, что он не одинок. Сел на землю, ее прохлада успокаивала, задумался об отце, Папе, братьях и сестре…

Он всегда осознавал, что не так умен, как Чезаре, понимал, что уступает силой Хуану. Но в глубинах своей души он понимал то, что оставалось неведомо им: грехи, которые совершал он, обжорство и страсть к роскоши, были куда легковеснее жестокости Хуана или честолюбия Чезаре.

А если уж говорить об остроте ума, так ли она важна при определении жизненного пути? Вот у Лукреции, его сестры, с головой куда лучше, чем у него, однако она, как и он, напрочь лишена права выбора. Раздумывая о происходящем в семье, Хофре пришел к выводу, что ум далеко не столь важен, как совет чистого сердца и доброй души.

От Хуана он не слышал доброго слова, с детства старший брат по-всякому обзывал его, соглашался играть лишь в те игры, в которых мог без труда победить. Чезаре, следуя обязанностям, возложенным на него саном кардинала святой римской католической церкви, иногда упрекал Хофре за излишества, однако без жестокости и желания унизить. Сестру Хофре ставил выше всех, видел от нее только нежность и любовь, при встрече у него всякий раз создавалось ощущение, что она рада его видеть. Отец же, Папа, едва его замечал.

Не находя покоя, Хофре отправился на поиски Санчии, чтобы убедить ее вернуться в домик. Двинулся по узкой тропинке между деревьями, которая на мгновение успокоила его. Но тут же на фоне ночного неба увидел две тени. Хотел позвать, обратиться к ним, но что-то его остановило.

Еще не разглядев Санчии, он безошибочно узнал ее смех. А уж потом полная луна высветила его брата и жену, шагающих рука об руку. Нырнув в тень деревьев, он подождал, пока они пройдут мимо, а потом последовал за ними к домику. Наблюдал, как они остановились, чтобы обняться. Недовольно поморщился. Но не двинулся с места, и когда Хуан наклонился, чтобы на прощание страстно поцеловать Санчию.

В тот момент Хофре окончательно осознал, что Хуан – низкий человек, более того, дьявольское отродье. И со всей решимостью вынес Хуану смертный приговор, поклявшись, что тот ему больше не брат. Многое открылось ему с ослепительной ясностью, в душе не осталось ни малейших сомнений. Семя Иисуса посадил в чреве Марии Святой Дух, следовательно, точно так же можно посадить и семя зла, о чем никто не будет знать до тех пор, пока росток не проявит себя.

Потом его брат зашагал прочь, в прекрасном, что случалось с ним крайне редко, расположении духа. Даже выхватил кинжал и помахал им в воздухе. А перед расставанием сказал Санчии: «Скоро я стану главнокомандующим папской армией, и ты увидишь, какие я совершу подвиги».

Хофре покачал головой, пытаясь сдержать распиравшую его ярость. Через какое-то время заставил себя успокоиться. Вспомнил последние слова Хуана, пожал плечами. Бессмысленные битвы ради политической выгоды его не интересовали, скорее, навевали скуку. Использовать оружие, чтобы лишить человека жизни, рискуя вечным проклятием души ради военной победы, которая вскоре могла обернуться и поражением, что могло быть глупее?

Если уж и рисковать душой, то повод должен быть очень важным и очень личным.

Чезаре тоже не мог заснуть: разговор с Лукрецией тяжелым камнем лежал на сердце. Узнал, что Папа уже удалился в свои покои, но счел необходимым все-таки переговорить с ним.

Папа сидел за столом, читал и подписывал бумаги, которые подавали ему два секретаря. Увидев Чезаре, Папа тут же их отослал, обнял сына. Чезаре оставалось только удивляться кипучей энергии отца. В камине весело потрескивали горящие поленья.

Папа уже переоделся ко сну. Длинный шерстяной халат, богато расшитая шелковая ночная рубашка, которая, по его убеждению, сохраняла тепло тела и уберегала от малярийных ветров Рима. На голове – маленький, цвета рубина, берет. Александр частенько говорил, что, появляясь на публике, ему приходится выставлять напоказ богатства церкви, зато, отправляясь спать, он, по крайней мере, имеет право одеваться, как простой крестьянин.

– И чем моя дочь делилась со своим любимым братом? – спросил Папа. – Жаловалась на мужа?

Чезаре уловил иронию в голосе отца. Однако его удивило, что Александр знал, что тяготило Лукрецию.

– Она с ним несчастлива, – ответил он.

Александр ответил после короткой паузы:

– Должен признать, меня тоже уже не радует замужество моей дочери. Политически оно не оправдало надежд, – похоже, Александр даже обрадовался возможности обсудить этот вопрос. – Что нам толку от этого Сфорцы? Мне он никогда не нравился, солдат из него никудышный.

И Мавр не представляет для нас никакой ценности. Вертится, как флюгер, доверять ему нельзя. Да, конечно, мы должны с ним считаться, в Святой лиге он играет не последнюю роль. Но его поведение непредсказуемо. И мы обязаны принимать во внимание чувства твоей сестры. Ты согласен?

Чезаре подумал о том, как порадуется его сестра, и улыбнулся. Он будет ходить у нее в героях.