Первый дон - Пьюзо Марио. Страница 39

– В чем дело, моя сладенькая? – в тревоге спросил он, отбросив формальности. – Что причинило тебе такую боль?

Она уткнулась лицом в его плечо. О ее беременности знал только Чезаре, но теперь ей предстояло появиться перед церковной комиссией с большущим животом и утверждать, что она – девственница. Поверить ей мог только слепой. Если бы ее отец или кто-то еще узнал о ее состоянии, потенциальный жених, Альфонсо Арагонский, мог отказаться от предложенной чести. Хуже того, враги могли потребовать приговорить к смерти ее и брата, да и отец мог лишиться папского престола.

И Лукреция, довериться все равно было некому, поведала Перотто всю печальную историю. После чего он, благородный рыцарь, предложил не признаваться в связи с братом, а заявить, что отцом ее еще не родившегося ребенка является он, Перотто. Конечно, такое признание не обойдется без последствий, но они будут не столь серьезными, как в случае предъявления обвинений в инцесте.

Предложение Перотто тронуло и испугало Лукрецию.

– Но отец прикажет тебя пытать, потому что под угрозой окажется мой будущий брак, призванный усилить его позиции в Романье. Разумеется, слухов и так полно, но доказательств-то не было, а вот теперь… – она похлопала себя по животу и вздохнула.

– Я готов отдать жизнь за тебя и церковь, – ответил Перотто. – Я уверен, что за добро моих устремлений Господь вознаградит меня, независимо от того, какое решение примет Святейший Папа.

– Я должна поговорить с моим братом, кардиналом, – колебалась Лукреция.

– Скажи ему все, что считаешь нужным, а я готов к любым страданиям во имя любви. Ибо последние месяцы стали лучшими в моей жизни.

Он поклонился и отбыл. Но лишь после того, как она вручила ему письмо брату.

– Письмо это должен получить он, и только он. Ты знаешь, какая мне будет грозить опасность, если оно попадет в чужие руки.

По приезде в Рим Перотто немедленно встретился с Папой, чтобы сообщить, что Лукреция на шестом месяце беременности и отец ребенка – он. Умолял Папу простить его за то, что злоупотребил оказанным ему доверием и клялся, что готов к любому наказанию, дабы искупить свою вину.

Александр внимательно слушал Перотто. В какой-то момент на его лице отразилось недоумение, но он определенно не вышел из себя, не разозлился. Лишь приказал молодому испанцу никому, безо всяких исключений, ничего не говорить. Объявил, что Лукреция останется в монастыре до самых родов. Невесты Христовы поклялись в верности церкви, а потому он мог не сомневаться в том, что они будут хранить ее секреты.

Но оставался логичный вопрос: что делать с ребенком?

Естественно, Альфонсо и его семья не должны были знать о его существовании. Никто не должен был, за исключением его самого, Лукреции и, конечно, Чезаре. Даже Хофре и Санчия могли оказаться в опасности, если откроется правда. И оставалось надеяться, что Перотто и под пыткой не выдаст страшной тайны.

Когда молодой человек собрался уходить, Александр спросил:

– Как я понимаю, ты никому об этом не говорил?

– Ни единой душе, – подтвердил Перотто. – Любовь к вашей дочери запечатала мои уста.

Александр обнял его.

– Береги себя, – напутствовал он Перотто. – Я ценю твою искренность и смелость.

Покинув Папу, Перотто зашел к кардиналу Борджа, чтобы отдать ему письмо сестры. Чезаре побледнел, читая письмо, в удивлении вскинул глаза на Перотто.

– В чем смысл твоего признания? – спросил он.

Перотто, с гитарой через плечо, улыбнулся.

– Моя любовь – моя награда.

У Чезаре учащенно забилось сердце.

– Ты кому-нибудь говорил?

Перотто кивнул.

– Только его святейшеству.

Чезаре с трудом удалось изгнать дрожь из голоса.

– И его реакция?

– Он держался спокойно и тепло проводил меня.

Чезаре встревожился. Он знал, что внешнее спокойствие отца верный признак того, что он вне себя от ярости.

– Поезжай в Трастевере и спрячься там, – посоветовал он Перотто. – Если тебе дорога жизнь, никому ни слова. Я подумаю, что можно сделать, и вызову тебя, как только вернусь из Неаполя.

Перотто поклонился и направился к двери.

– У тебя честная душа, Перотто! – крикнул вслед Чезаре. – Прими мое благословение.

В Риме Лукреция, на восьмом месяце беременности, поднялась перед двенадцатью членами церковной комиссии. Даже одежда свободного покроя не могла скрыть ее состояния. Но в монастыре она ела мало, много молилась и спала, так что, с заплетенными в косу золотыми волосами и чистеньким розовым личиком, выглядела юной и невинной.

Увидев ее, трое кардиналов наклонились друг к другу и начали перешептываться, но вице-канцлер, кардинал Асканьо Сфорца, взмахом руки призвал их к тишине. Потом предложил Лукреции говорить, и она произнесла речь, написанную для нее Чезаре на латыни, говорила так хорошо, держалась так скромно, что очаровала всех кардиналов.

Они начали совещаться, а Лукреция, сидя перед ними, достала носовой платок, чтобы промокнуть слезы.

– Вы уж простите меня, святые отцы, если я еще раз попрошу вас проявить ко мне снисхождение, – она опустила голову, а когда подняла, глаза ее вновь наполнились слезами. – Пожалуйста, примите во внимание, какой у меня может быть жизнь без детей, которых я не смогу держать на руках, заботиться о них. Неужели своим приговором вы лишите меня узнать страсть объятий мужа, его ласк? Заклинаю вас, в вашей доброте и милосердии, пожалуйста, аннулируйте этот неудачный брак… в котором нет места любви.

Никто не возразил, когда Асканьо поднялся, повернулся к Лукреции и объявил, громко и твердо: «Femina intacta!» Девственница. В тот же вечер она уехала в монастырь, чтобы ожидать появления своего первенца.

Когда Перотто приехал в Сан-Систо, чтобы сообщить, что ее развод окончательно оформлен, а переговоры о ее бракосочетании с Альфонсо, герцогом Бисельи, успешно завершены, глаза Лукреции наполнились слезами.

– Как только родится ребенок, его у меня заберут, – грустно сказала она Перотто, когда они сидели в монастырском саду. – И мне больше не разрешат видеться с тобой, потому что в скором времени я выйду замуж. Так что этот день для меня и счастливый, и грустный. С одной стороны, я более не замужем за человеком, которого не люблю, с другой – теряю ребенка и самого близкого друга.

Перотто обнял ее, чтобы утешить и ободрить.

– До того самого дня, когда я попаду на небеса, ты будешь жить в моем сердце.

– А ты – в моем, мой добрый друг, – ответила Лукреция.

Чезаре уже готовился к отъезду в Неаполь, когда он и Александр встретились в покоях последнего, чтобы обсудить будущее Лукреции и ее ребенка.

Чезаре заговорил первым:

– Я думаю, отец, что нашел решение. Сразу после родов младенца перевезут ко мне, потому что он не может жить ни у тебя, ни у Лукреции. Я объявлю, что ребенок мой, а его мать – куртизанка, имени которой я называть не хочу. Мне поверят, потому что, по слухам, я не вылезаю из постелей чужих жен.

Александр с восхищением посмотрел на сына и широко улыбнулся.

– Чему ты улыбаешься, отец? – полюбопытствовал Чезаре. – Что я сказал забавного?

Глаза Папы весело блестели.

– Я улыбаюсь, потому что и у меня такая же репутация. И сегодня я подписал буллу, ее еще никто не видел, в которой указано, что я – отец ребенка, он назван «Infans Romanus», а мать – безымянная женщина.

Александр и Чезаре обнялись, рассмеялись.

И Александр согласился с тем, что признать Чезаре отцом ребенком – лучшее решение. Пообещал, что в день его рождения выпустит новую буллу, в которой укажет, что отцом «Infans Romanus» является Чезаре. А первоначальная булла, называющая отцом Александра, будет упрятана в дальний ящик.