Последний дон - Пьюзо Марио. Страница 29

Однако, не остановившись на этом, Вейл предложил применять слово «цветной» по отношению и ко всем средиземноморским нациям, включая итальянцев, испанцев, греков и многих других. Стоит ли говорить, что эта писанина вызвала ярость у обеих сторон – и у чернокожих, и у тех, кто всегда считался белым, а теперь стараниями Вейла должен был бы перебраться в категорию «цветных».

Затем Вейл обратился к классовым проблемам и заявил, что состоятельным людям в обязательном порядке надлежит быть жестокими и безжалостными, а все бедные непременно должны быть преступниками, поскольку им приходится бороться против законов, написанных богачами, которые стремятся защитить свои богатства. С его слов выходило, что усилия, направленные на поднятие всеобщего благосостояния, являются всего лишь взяткой, предназначенной для того, чтобы удержать нищие классы от бунтов и революций. По поводу религии он заявил, что ее следует прописывать в определенных дозах, подобно лекарству.

К сожалению, никто и никогда не мог понять, шутит ли он или действительно так думает. Ответ на этот вопрос нельзя было найти и в его романах, поскольку ни в одном из них подобных эксцентрических утверждений не содержалось.

Однако случилось так, что Клавдия не пополнила ряды его ненавистников. За время их совместной работы над сценарием по его бестселлеру между ней и Вейлом установились очень близкие отношения. Он был идеальным учеником, относился к ней с величайшим почтением, а она, со своей стороны, ценила мрачноватые шутки Вейла и его озабоченность социальными проблемами. Клавдию удивляло беспечное отношение писателя к тем реальным деньгам, которые у него были, и гипертрофированная озабоченность по поводу денег вообще, его детская наивность во всем, что касалось окружающего мира и того, что им правит, в особенности – в Голливуде. Они сошлись настолько близко, что Вейл попросил, чтобы Клавдия дала ему почитать свою книгу. Она выполнила эту просьбу и была поражена, когда на следующее утро он явился на киностудию с письменными комментариями относительно ее опуса.

Успех Клавдии в качестве сценариста и немалые усилия со стороны ее агента Мело Стюарта привели к тому, что ее книга все же была издана. Она удостоилась умеренных похвал со стороны одних критиков и такой же негромкой ругани со стороны других. Последняя была вызвана в первую очередь тем, что автор книги являлся киносценаристом. Но самой Клавдии ее книга все равно нравилась. Она не шла с прилавков, и прав на ее экранизацию тоже никто не просил, но она, по крайней мере, увидела свет. «Самому великому из живущих ныне писателей Америки», – надписала она на одном экземпляре, прежде чем вручить его Вейлу. Это, впрочем, не помогло.

– Ты очень счастливая девочка, – сказал он. – Ты не писатель, а сценарист. И писателя из тебя никогда не выйдет.

Следующие тридцать минут он – без всякой, впрочем, злости и сарказма – посвятил раздеванию ее книги догола и доказательству того, что произведение Клавдии – полная белиберда, не обладающая ни глубиной, ни четкой структурой, ни правдоподобными характерами, и, что даже диалоги, которые, как она считала, ей удались, лишены всякого смысла и смехотворны. Этот убийственный анализ был, однако, столь логичным и безукоризненным, что Клавдия не могла не согласиться с его правотой.

Под конец Вейл, по его мнению, подсластил пилюлю.

– Для восемнадцатилетней девушки это очень хорошая книга, – сказал он. – Всех недостатков, о которых я упомянул, могло бы не быть, если бы у тебя было побольше опыта, даже если бы ты просто была немного старше. Но существует одна вещь, исправить которую ты не сумеешь никогда. Тебе не дано владеть языком.

Вот с этим Клавдия согласиться не могла и, несмотря на шок, обиделась. Некоторые критики в своих рецензиях особенно подчеркивали лиричность ее слога.

– В этом ты ошибаешься, – возразила она. – Я старалась, чтобы каждая моя фраза была как можно более совершенной. И кстати, в твоих книгах меня больше всего восхищает именно поэтика твоего языка.

В первый раз за все их знакомство Вейл улыбнулся.

– Благодарю тебя, хоть я вовсе и не старался звучать поэтично. Мой язык рождается и изменяется в зависимости от личности того или иного персонажа. А твой язык, твоя поэзия в этой книге надуманные. Они насквозь фальшивые.

После этих слов Клавдия ударилась в слезы.

– Да кто ты вообще такой, чтобы говорить мне такие жестокие вещи, черт тебя подери! Тоже мне, гений нашелся! Почему ты так уверен в своей правоте?

Такая бурная реакция озадачила Вейла.

– Послушай, – примирительно произнес он, – ты можешь писать книги, которые будут издаваться, и в конце концов помрешь с голоду. Но для чего это нужно, если ты гениальный сценарист? Что касается моей правоты, то это единственное, в чем я действительно уверен. Или, по-твоему, я не прав?

– Дело не в том, что ты не прав, а в том, что ты садист и сволочь, – проговорила сквозь слезы Клавдия.

Вейл смотрел на плачущую женщину с тревогой.

– Ты талантлива. У тебя дар чувствовать диалоги киногероев, ты мастерски выстраиваешь сюжетную линию. Ты на самом деле понимаешь кинематограф. Так зачем же тебе, вместо того чтобы стать автомехаником, превращаться в кузнеца? Ты киношный человек, а не писатель.

Клавдия посмотрела на собеседника широко открытыми глазами.

– Ты сейчас даже сам не осознаешь, как сильно меня оскорбляешь.

– Очень хорошо осознаю, – отозвался Вейл, – но делаю это для твоей же пользы.

– Прямо не верится, что я говорю с тем же самым человеком, книгами которого зачитывалась, – ядовито бросила она. – Да и никто не может поверить, что их на самом деле написал ты.

В ответ на это Вейл радостно закудахтал:

– Вот это верно! Здорово, правда?

В течение следующих нескольких недель, встречаясь за работой, он держался с ней холодно и отчужденно, полагая, что их дружбе пришел конец. В итоге Клавдия сказала ему:

– Не напрягайся, Эрнест, я тебя уже простила. Откровенно говоря, я даже думаю, что ты был прав. Но зачем надо было быть таким жестоким? В какой-то момент мне даже показалось, что в тебе заговорил самец. Знаешь, как это бывает: сначала оскорбить женщину, а затем швырнуть ее в постель. Но затем я поняла, что ты для этого слишком туп. Когда будешь потчевать меня своими горькими пилюлями в следующий раз, не забудь посильнее подсластить их.

Вейл передернул плечами.

– Моя работа – единственное, что у меня есть. Если я не буду в ней честен, я стану ничем. А жестоким я был только потому, что ты мне очень нравишься и глубоко небезразлична. Ты даже сама не знаешь, какое ты сокровище.

– И что же во мне особенного? – с улыбкой спросила Клавдия. – Талант, юмор или красота?

Вейл с раздражением отмахнулся.

– Нет-нет! На тебе лежит благословение. Ты очень счастливый и жизнерадостный человек. Ни одна трагедия не сумеет тебя сломить, а это очень редкий дар.

Клавдия задумалась над его словами.

– Знаешь, во всем этом есть что-то весьма обидное. Может, моя жизнерадостность – признак глупости? – Помолчав, она добавила: – Может, разумнее было бы изображать печаль?

– Конечно, – с иронией отозвался Вейл. – Я всегда печален и, значит, разумнее тебя?

Оба рассмеялись, и Клавдия обняла писателя.

– Спасибо за честность.

– Только не задирай нос. Как говаривала моя матушка, жизнь похожа на ящик с гранатами. Никогда не знаешь, какая из них отправит тебя в Царство Небесное.

Отсмеявшись, Клавдия проговорила:

– Послушай, почему в каждой твоей фразе звучит такая обреченность? Вот потому-то тебе никогда и не стать киносценаристом.

– Зато я более правдив, чем вы все, вместе взятые, – парировал Вейл.

Прежде чем закончилась их совместная работа над сценарием, Клавдии все же удалось затащить его в кровать. Она сильно увлеклась Вейлом, и теперь ей хотелось увидеть его без одежды, чтобы они смогли поговорить совершенно искренне и довериться друг другу до конца.