Дальняя дорога - Спаркс Николас. Страница 33

Две недели тихих прогулок по пляжу я счел бы идеальным вариантом, но, к сожалению, не мог уехать надолго. Поскольку отец не отрывался от радио в задней комнате, я стал главным в магазине, и торговля шла оживленней, чем когда-либо. Искавшие работу ветераны приходили к нам за костюмами, на которые им едва хватало денег, в надежде получить желаемое место. Но фирмы не спешили набирать новых работников, и, когда эти отчаявшиеся люди входили в магазин, я вспоминал Джо Террея и Бада Рэмси и помогал им по мере сил. Я убедил отца скупать дешевые костюмы с небольшой наценкой, а мама бесплатно их подгоняла. Слухи о наших невысоких ценах разошлись, и, хотя мы теперь не работали по субботам, доходы росли с каждым месяцем.

Тем не менее я убедил родителей одолжить мне машину, чтобы навестить Рут и ее семью ближе к концу отпуска, и однажды в четверг утром отправился в путь. Путешествие было долгим, и последний час пришлось ехать по песку. Аутер-Бэнкс в первые годы после войны отличались дикой, почти девственной красотой природы. В основном отрезанные от большой земли, они были населены семьями, которые жили на этих островах поколение за поколением, добывая пропитание в море. Дюны поросли острой травой, деревья походили на кривые глиняные фигурки, вылепленные ребенком. Всюду паслись дикие лошади, которые вскидывали головы, завидев меня, и отмахивались хвостами от мух. С одной стороны ревел океан, с другой вздымались дюны. Я опустил окно машины, оглядываясь и гадая, что увижу, когда достигну пункта назначения.

Когда я наконец въехал на гравийную дорожку, солнце уже почти село. Я с удивлением увидел, что Рут ждет на крыльце, босиком, в том самом платье, что и сейчас. Я вышел из машины и поймал себя на мысли, что она великолепно выглядит. Ее волосы свободно падали на плечи, улыбка таила секрет, предназначенный лишь для нас двоих. Когда она помахала мне, я затаил дыхание при виде крошечного бриллианта, сверкнувшего в лучах заходившего солнца. Рут вновь надела обручальное кольцо, которое не носила несколько месяцев.

Я застыл, а она сбежала с крыльца и понеслась по песку как ни в чем не бывало. Когда девушка бросилась мне на грудь, я ощутил запах соленой морской воды, ветра – запах, который с тех пор всегда для меня был связан с Рут и с тем конкретным днем. Я притянул любимую ближе, наслаждаясь теплом ее тела и с особой остротой сознавая, как соскучился по ней за минувшие три года.

– Хорошо, что ты приехал, – шепнула она, и после долгих благодарных объятий я поцеловал Рут, в то время как океан, казалось, одобряюще ревел. Когда она поцеловала меня в ответ, я сразу понял, что она решилась, и мир вокруг завертелся.

Это не был наш первый поцелуй, но по многим причинам он стал моим любимым, потому что состоялся, когда я сильнее всего нуждался в нем. Он положил начало одному из двух самых чудесных – более того, поворотных – периодов моей жизни.

Рут улыбается, сидя в машине, безмятежная и прекрасная в своем летнем платье. Кончик носа у нее слегка покраснел, волосы растрепались от ветра и пахнут океанским бризом.

– Люблю об этом вспоминать, – говорит она.

– Я тоже.

– Конечно, потому что я тогда была молода. Никаких морщин, дряблой кожи и седины.

– Ты ничуть не изменилась.

– Unsinn [5], – отвечает она, отмахиваясь. – Я изменилась. Постарела. В старости мало приятного. То, что раньше было простым, становится сложным.

– Ты говоришь моим языком, – замечаю я, и Рут жмет плечами, ничуть не смущенная осознанием того, что она – всего лишь плод моего воображения. Она вновь возвращается к воспоминанию о моем визите.

– Я так радовалась, что ты сумел к нам вырваться.

– Жаль, что ненадолго.

Она отвечает не сразу.

– Наверное, – говорит Рут, – мне самой полезно было провести несколько недель в тиши, одной. Мои родители, кажется, тоже это понимали. На Аутер-Бэнкс особо нечем заняться, кроме как сидеть на крыльце, гулять по пляжу и пить вино, глядя на закат. И я могла вволю поразмыслить. О себе. О нас.

– Поэтому ты и бросилась навстречу, когда я приехал, – поддразниваю я.

– И вовсе не бросалась, – возмущенно отзывается Рут. – Память тебе изменяет. Меня не так воспитывали. Я неторопливо спустилась с крыльца и обняла тебя. Просто в знак приветствия. Все остальное – плод твоего воображения.

Может быть. А может быть, и нет. Кто знает? Прошло столько лет. Но наверное, это уже не важно.

– Помнишь, что мы сделали потом? – спрашивает Рут.

Кажется, она меня испытывает.

– Конечно, – отвечаю я. – Мы зашли в дом, и я поздоровался с твоими родителями. Твоя мать резала помидоры на кухне, а отец жарил тунца на заднем крыльце. Он сказал, что купил рыбу днем у рыбака на пирсе, и очень этим гордился. Твой отец выглядел совсем иначе, чем обычно, когда стоял в тот вечер над грилем… такой спокойный.

– У него было удачное лето, – соглашается Рут. – К тому моменту он стал управляющим на фабрике, и нам уже не так тяжело жилось, и впервые за много лет мы скопили достаточно денег, чтобы поехать в отпуск. А главное, он страшно радовался тому, что вновь будет преподавать.

– И твоя мать тоже радовалась.

– Хорошее настроение заразительно. – Рут несколько секунд молчит. – Ей, как и мне, со временем понравилась Америка. Гринсборо, конечно, не Вена, но она выучила язык и завела друзей. А еще научилась ценить радушие и щедрость здешних жителей. Я думаю, наконец она начала считать Северную Каролину своим домом.

Снаружи ветер сдувает снег с ветвей. На машину он не падает, но этого достаточно, чтобы вновь напомнить мне о том, где я нахожусь. Но какая, впрочем, сейчас разница?

– Помнишь, каким ясным было небо, когда мы ужинали? – спрашиваю я. – Столько звезд…

– Потому что не мешали городские огни. Мой отец сказал то же самое.

– Мне всегда нравились Аутер-Бэнкс. Зря мы не ездили туда каждый год, – говорю я.

– Наверное, тогда они утратили бы свою магию, – отвечает Рут. – Каждые несколько лет – вот идеальный вариант. Мы так и делали. И всякий раз Аутер-Бэнкс казались свежими, незнакомыми, нетронутыми. И потом, когда же было ездить? Летом мы путешествовали. Нью-Йорк, Бостон, Филадельфия, Чикаго, даже Калифорния. И разумеется, Блэк-Маунтинс. У нас была редкая возможность повидать страну, которая мало кому выдается. Что может быть лучше?

«Ничего», – думаю я и сознаю в душе, что Рут права. Мой дом полон сувениров, привезенных из поездок. Как ни странно, не считая раковины, которую мы нашли на следующее утро, ничто не напоминает об Аутер-Бэнкс, но воспоминания о них не меркнут.

– Мне нравилось ужинать с твоими родителями. Твой отец, казалось, знал все на свете.

– Да, – отвечает Рут. – Он же был учителем, и его брат тоже. И дяди. Мой отец родился в семье ученых. Но и ты заинтересовал папу – ему очень хотелось знать о твоей службе штурманом во время войны, хоть ты и неохотно об этом рассказывал. Наверное, тем больше он тебя уважал.

– Зато твоя мать была иного мнения.

Рут замолкает, и я вижу, что она подбирает слова. Она играет выбившейся прядью волос и внимательно ее рассматривает, прежде чем продолжить.

– Мама беспокоилась обо мне. Она знала, что несколько месяцев назад ты сильно меня обидел. Пусть даже мы вновь стали видеться, я еще не вполне успокоилась…

Рут имела в виду мое заболевание свинкой и возможные последствия. Своей матери она рассказала лишь через много лет, когда та перестала удивляться отсутствию внуков и начала всерьез тревожиться. Рут деликатно объяснила, что у нас не будет детей. Она очень старалась не взваливать вину исключительно на меня, хотя с легкостью могла бы. Еще одно доброе дело, за которое я вечно благодарен жене.

– Твоя мать почти не разговаривала за ужином, зато потом, когда она мне улыбнулась, я испытал истинное облегчение.

– Она оценила твое предложение помыть посуду.

– Это было самое малое, что я мог сделать. Я до сих пор считаю тот ужин лучшим в своей жизни.