Дорога доблести - Хайнлайн Роберт Энсон. Страница 48

Крыса. Нет, не обычная крыса, что живёт на городских помойках и иногда кусает детей. Нет, гигантская крыса, чей размер позволяет ей заблокировать эту нору, но будучи все же меньше меня, она обладает большей свободой маневра для наступления, той свободой, которой у меня нет вообще. В лучшем случае я мог только протискиваться вперед, держа перед собой шпагу и пытаясь так направить её острие, чтоб встретить нападающую крысу, заставить её подавиться острой сталью, ибо если она избежит клинка, то у меня останутся только голые руки да надежда использовать их, несмотря на тесноту. Крыса бросится мне в лицо.

Я проглотил кислую слюну с запахом блевотины и преодолел ещё несколько дюймов. Глаза крысы опустились к полу, как будто она готовилась к прыжку.

Но прыжка не последовало. Оба огонька теперь стали более четкими и как бы разошлись в стороны, и, когда я продвинулся вперед ещё на два-три фута, я с потрясающим облегчением понял, что это не крысьи глаза, а что-то другое, причем мне уже было абсолютно наплевать, что именно.

Еще дюйм, ещё. Яйцо находилось где-то совсем рядом, а я до сих пор не знал, что оно такое, а поэтому было бы лучше сначала взглянуть самому, а уж потом позволить Стар ползти сюда.

«Глаза» оказались двумя дырками в занавесе, который прикрывал выход из крысиной норы. Я увидел, что это гобелен, увидел обратную сторону вышивки и наконец обнаружил, что вполне могу заглянуть в одну из дырок, когда доползу до неё.

За занавесом находилась большая комната, пол которой лежал примерно на фут ниже пола туннеля. В дальнем конце, футах в пятидесяти от меня, рядом со скамьей стоял человек и читал книгу.

Я рассматривал его, а он, подняв глаза от книги, глянул в мою сторону. Казалось, он пребывал в нерешительности.

Я не колебался ни секунды. Нора в этом месте была пошире, так что мне удалось подобрать под себя ногу и рвануться вперед, откинув в сторону гобелен своей шпагой. Я споткнулся, вскочил на ноги, готовый к бою.

Он был так же быстр, как я. Швырнул книгу на скамейку, выхватил свою шпагу и двинулся мне навстречу в то самое мгновение, когда я вылетел из норы.

Он принял стойку ан гард — колени согнуты, кисть напряжена, левая рука за спиной, клинок нацелен мне в лицо — ну прямо учитель фехтования. Он оглядел меня с ног до головы, наши вытянутые клинки разделяло три-четыре фута.

Я не кинулся на него. Есть такая рискованная тактика — «Мишень для уколов», иногда практикуемая самыми опытными фехтовальщиками, заключающаяся в стремительном наступлении с вытянутыми в одну линию рукой, кистью и шпагой — все нацелено на атаку и ничего для защиты от шпаги противника. Но эта позиция результативна только в том случае, если момент нападения тщательно рассчитан, если вы видите, что ваш противник на мгновение расслабился. В противном случае — это самоубийство.

И в данном случае это было бы самоубийство: он был начеку, словно выгнувший спину бродячий кот, готовый к драке.

Я попытался оценить его боевые качества, а он, в свою очередь, так же внимательно изучал меня. Это был маленький ловкий человек с руками явно более длинными, чем полагалось иметь по росту. Не могу сказать, что это сулило мне какие-нибудь преимущества, тем более что он обладал старомодной рапирой, более длинной, чем Леди Вивамус (возможно, это обстоятельство могло повлиять на скорость его движений, разве что кисть у него окажется очень сильной). Одет он был так, как одевались в Париже при Ришелье, а не по моде Карт-Хокеша. Нет, тут я не прав: Большая Башня была вне моды, иначе и я бы тут выглядел старомодно в моем стилизованном робин-гудовском костюме. «Иглины дети», которых мы встречали, вообще были без одежды.

Это был очень некрасивый и дерзкий человек с озорной улыбкой и самым крупным носом к западу от Дюранс<Нижний приток р. Роны, южная Франция.>, заставивший меня вспомнить нос моего Первого сержанта, который не терпел, когда его поддразнивали кличкой «Носач». Впрочем, на этом сходство между ними и заканчивалось — мой сержант никогда не улыбался, а глазки у него были злые и свинячьи. У этого человека глаза были веселые и гордые.

— Ты христианин? — Тон был очень требовательный.

— А тебе-то что?

— Ничего. Кровь есть кровь, тут разницы нет. Но если ты христианин, то покайся в грехах. Если язычник — обратись к своим ложным богам. Я дам тебе не больше трех схваток. Но я сентиментален и всегда хочу знать, кого мне предстоит убить.

— Я американец.

— Это страна? Или болезнь? И что вообще ты делаешь в Хоуксе<Грубая шутка, обман (англ.)>?

— Хоукс? Или Хокеш?

Свое безразличие он выразил только глазами, острие рапиры даже не дрогнуло.

— Хоукс, Хокеш — вопрос географии и произношения. Этот замок находился где-то в Карпатах, поэтому «Хокеш» правильнее, если сознание твоей правоты доставит тебе удовольствие перед смертью. Ну, а теперь начнем наш дуэт.

Он скользнул ко мне так быстро и так плавно, что, казалось, плыл по воздуху, и наши клинки зазвенели, когда я парировал его в позиции сикста и сделал ответный выпад, и был отбит — ремиз, реприз, снова выпад — схватка лилась так легко, так долго и с таким разнообразием приемов, что посторонний зритель принял бы её не за бой, а за салют дуэлянтов<Здесь и далее в тексте содержатся термины, имеющие отношение к фехтованию: позиции (прима, секунда, сикста и др.) и приемы (рипост, реприз, ремиз и т, д.), принятые во французской школе фехтования.>.

Но я-то знал! Этот первый выпад должен был убить меня на месте, и на это же было рассчитано каждое его движение в течение всей схватки. И одновременно он испытывал меня, испытывал крепость кисти, искал слабые места, изучал, боюсь ли я ударов в нижнюю часть тела, постоянно возвращался к выпадам в верхнюю часть туловища, а возможно, и изыскивал способ обезоружить меня. Мне практически ни разу не пришлось сделать выпад, не было даже отдаленного шанса на это, каждая часть схватки была навязана мне, я лишь отвечал, стараясь изо всех сил сохранить жизнь.

Уже через три секунды я понял, что против меня стоит фехтовальщик гораздо более высокого класса, чем я, — со стальной кистью, столь же гибкой, как нападающая змея. Это был единственный фехтовальщик из всех мне известных, который пользовался примой и октавой, пользовался, я имею в виду, так же часто, как сикстой и квартой. Их, разумеется, изучают все, мой собственный учитель заставлял меня практиковаться в них, столько же, сколько и в остальных шести, но большинство фехтовальщиков прибегают к ним, лишь когда к этому вынуждают обстоятельства — из страха потерять очко.

Мне же грозила опасность потери не очка, а жизни, и я знал, знал ещё задолго до окончания этой первой затянувшейся схватки, что каковы бы ни были ставки, жизнь я потеряю.

А этот идиот при первом же лязге скрестившихся шпаг ещё принялся скандировать!

Стихи были достаточно длинны, чтобы прикрыть по меньшей мере тридцать почти увенчавшихся успехом покушений на мою жизнь, а на последнем слове нападающий отступил так же плавно и неожиданно, как и вступил в бой.

— Что ж ты, дружок? Подхватывай! Уж не хочешь ли ты, чтобы я пел один? Хочешь умереть как клоун перед глазами прекрасных дам? Пой! И сумей сказать свое «прости» грациозно, так, чтобы последняя твоя рифма бежала бы вперегонки со смертным хрипом в твоей глотке! — Он несколько раз притопнул правым ботфортом, будто собирался танцевать фламенко. — Пробуй же! Цена-то все равно будет одна — и так и этак!