Загадочные женщины XIX века - Бретон Ги. Страница 27
В Париже волнение достигло высшей точки. Все партии объединились и требовали начать военный поход на Берлин. Каждый день процессии маршировали по городу, распевая «Марсельезу».
— Война! Война! На Берлин!
Пресса устроила неслыханную шумиху. Кассаньак писал в «Ле Пей»: «Пруссия стоит перед выбором: война или позор! Пусть или дерется, или уступит!» Эмиль де Жирардэн надрывался в «Ла Либерте»: «Пруссия — государство-хищник, так поступим же с нею так, как поступают с хищниками… Стоит ли тратить время на поиск союзников… Это будет война между Пруссией и Францией, и только! Мы штыками загоним ее за Рейн и заставим освободить левый берег…»
Все газеты пели ему в унисон. За некоторыми из них стояла императрица, жаждавшая победы, другие повиновались приказу Пайвы и ее любовника Генкеля Доннемарка, друзей Бисмарка, который тоже — и более чем когда бы то ни было, — желал вооруженного конфликта.
Парадоксальным образом только два человека — Наполеон III и король Пруссии — не хотели войны.
11-го числа в Париже Совет министров решал вопрос о мобилизации. В это же время в Берлине Бенедетти по приказу императора пытался вместе с Вильгельмом найти выход из сложившейся ситуации.
Вильгельм, немного раздраженный бряцанием оружия со стороны французов, тем не менее, согласился надавить на Леопольда Гогенцоллерна, который, подстрекаемый женой и Бисмарком, не желал отказываться от испанского трона.
Его доводы оказались убедительными, и 12-го числа в газетах появилось сообщение: «Наследный принц де Гогенцоллерн ради свободы и самоопределения Испании снимает свою кандидатуру на престол, считая, что он не имеет права дать повода к войне ради решения династийного вопроса, который в этом случае кажется ему второстепенным…»
Вильгельм довольно потирал руки, считая испанский инцидент исчерпанным.
Но его ждало разочарование. Через несколько часов после появления в печати этого сообщения его посетил посланник от Бисмарка. Канцлер, придя в бешенство от того, что война не состоится, подал в отставку…
Одновременно нечто похожее происходило во Франции. Узнав о решении Леопольда, Наполеон III вздохнул с облегчением:
— Я очень рад, что все так закончилось, — сказал он. — Боюсь только, что народ будет разочарован.
Немного подумав, он добавил:
— Я знаю, что общество предпочло бы войну. Ему будет трудно свыкнуться с мыслью о мире.
Камень упал с его души, и он неторопливо направился к своей коляске.
Через час он был в Сен-Клу. Он нашел императрицу, принца и нескольких приближенных в зале для бильярдной игры.
— Мир! — закричал он радостно. Императрица побледнела.
Что? Наполеон III понял, что он снова не угодил императрице. Он протянул Евгении депешу, в которой говорилось об отказе принца де Гогенцоллерна от престола.
— Прочтите! — Пробежав глазами депешу, императрица впала в ярость, скомкала бумагу и бросила ее на пол.
— Эта война была единственным способом оставить трон за вашим сыном, а вы отвергли его! Какой стыд! Что будет с империей!
В этот момент вошел герцог де Грамон. Боясь реакции законодательного корпуса, он предложил признать коммюнике недостаточным и продолжать осаждать прусского короля.
Эта мысль была целиком одобрена Евгенией.
— Нужно потребовать от Вильгельма, — сказала она, — чтобы он не позволил еще раз предложить кандидатуру принца де Гогенцоллерна. А если он откажется… мы объявим ему войну.
Недовольный Наполеон III пытался протестовать и защитить идею мира. Но императрица настаивала с такой страстью, что он уступил ей и в этот раз, которому суждено было стать последним.
Требования французской стороны позволили Бисмарку изменить ситуацию, пустив в ход знаменитую депешу из Эмса…
Об ответственности императрицы за все последовавшие события пишет в своих воспоминаниях генерал дю Баррай:
«Вынужден признать, что императрица была если не единственным, то одним из главных поджигателей войны 1870 года. Она поняла, какую ошибку допустила, помешав императору в 1866 году принять предложения Бисмарка, с которыми тот прибыл в Биариц. И она хотела исправить эту ошибку. Она толкала императора к войне, а он был не в силах противиться ее воле. Она имела безграничную власть над императором. Она воздействовала на него не своими чарами, а постоянным напоминанием о многочисленных случаях, когда он отвергал их».
19 июля Франция объявила войну Пруссии. 22 июля специальным указом устанавливалось регентство императрицы с того момента, «когда император покинет Париж, чтобы принять командование войсками».
Евгения впала в экзальтацию и была уже не в состоянии контролировать свои слова. Говорят, она как-то то обмолвилась:
«Эта война станет „моей“ войной».
Эта фраза будет преследовать Евгению до последних ее дней, и всякий раз императрица с пеной у рта будет доказывать, что никогда не произносила ее.
В 1906 году на своей вилле над морем она скажет Морису Палеологу, пришедшему поболтать с ней:
— Этим дурацким мифом я обязана месье Тьеру. Это он позволил себе утверждать, что 23 июля 1870 года я в беседе с первым секретарем нашего посольства в Берлине, месье Лезу, официально передавшим Бисмарку объявление о начале войны, сказала: — «На этой войне настояла я, это моя война!»
Но никогда, слышите, никогда я не произносила этой кощунственной фразы! Позже я обратилась к Лезу, и он составил письмо, оригинал которого хранится у меня, в котором утверждает, что я никогда не хвасталась в его присутствии тем, что развязала войну.
Война устраивала всех. 28 июля в два часа ночи император покинул Сен-Клу и отправился в Мец, где расположился главный штаб. Его сопровождал наследный принц.
Перед тем как они поднялись в вагон, Евгения поцеловала сына.
— До свиданья, Луи, — сказала она. — Честно исполняй свой долг!
Императора мучили боли в мочевом пузыре, и ему пришлось прибегнуть к румянам, чтобы скрыть мертвенную бледность лица. Он силился улыбнуться.
— Мы все будем честно исполнять свой долг! — сказал он.
Поезд тронулся под крики: «Виват!» И только тогда Евгения поняла, что она наделала. «Императрица, — сообщает Альбер Верди, — закрыла лицо руками. Вернувшись во дворец, она прошла в часовню, встала на колени и долго молилась за Францию, за своего сына, за императора…»
Ей суждено было снова встретиться с императором, когда он будет побежден, сломлен и изгнан…
На следующий день Евгения пришла в себя. Она была регентшей, министры слушались ее советов, газеты трубили об успешных действиях передовых отрядов. Все шло хорошо. Но 30-го числа пришло письмо от императора, которое, по собственному выражению Евгении, «подкосило» ее.
Наполеон III, прибыв в Мец, обнаружил, что армия плохо экипирована, недисциплинированна, военное руководство бездарно. Царивший беспорядок делал невозможным немедленное наступление, о котором мечтала Евгения.
Императрица воздевала руки:
— Боже мой! Куда мы катимся?
2 августа она получила депешу из Саарбрюккена, которая немного успокоила ее:
«Луи получил боевое крещение, — телеграфировал император, — он держался на восхищение хладнокровно. Мы были на передовой линии, пули и ядра свистели вокруг нас. Многие плакали, видя его спокойствие».
Гордясь сыном, Евгения показала телеграмму Эмилю Оливье.
— Нужно опубликовать это, — сказал министр. — Это произведет прекрасное впечатление на общество.
— Но это депеша личного характера, — смутилась императрица. — Мне не хотелось бы использовать ее в политических целях.
Но Оливье не разделял чувств Евгении. Он настаивал и в конце концов добился того, что текст депеши появился в газетах.
Это был неверный шаг, которым тут же воспользовались противники режима. На следующий день оппозиционная пресса всячески высмеивала сообщение из Саарбрюккена.
Императрица плакала.
— Какое сердце нужно иметь, чтобы насмехаться над мужеством четырнадцатилетнего мальчика?