Чужак в чужой стране [= Чужой в чужой земле, Пришелец в земле чужой, Чужак в стране чужой, Чужак в ч - Хайнлайн Роберт Энсон. Страница 91

Бен давно уже не отрываясь глядел на скульптуру. После долгой паузы Джубал нарочито грубо сказал:

— Олл райт. Высморкайся. И можешь садиться.

— Нет, — возразил Бен. — Как насчет вот этой? Я вижу в ней девушку. Но зачем завязывать ее узлом?

Джубал поглядел на копию «Кариатиды, Упавшей Под Тяжестью Камня».

— Я вовсе не жду, что ты оценишь все, что делает эту фигуру значительно большим, нежели то, что ты способен увидеть, но ты все же сможешь оценить Родена. Что получают люди, глядя на распятие?

— Вы же знаете, что я не хожу и церковь.

— И все же ты должен знать, что изображения Распятия обычно поражают жестокостью, и те, что в церквях, особенно… кровь словно кетчуп, и этот женоподобный бывший плотник, похожий на гомосексуалиста. Он же не был таким. Он был энергичным, сильным и здоровым мужиком. Но бедняжка, которого обычно изображают, больше устраивает основную массу людей. Они не видят несоответствий, они видят символ, затрагивающий глубины их душ. Они видят напоминание о муках и жертве Господней.

— Джубал, я всегда считал, что вы атеист.

— И это должно мешать мне видеть человеческие чувства? Плохонькое гипсовое распятие может пробудить в человеческих сердцах такие чувства, что ради него толпы пойдут на смерть. Мастерство, с которым сработан этот символ, не имеет значения. Здесь мы имеем новый символ, но выполненный с редкостной художественностью. Бен, три тысячи лет архитекторы проектировали здания с колоннами в виде женских фигур. И наконец Роден подметил, что такая работа слишком тяжела для девушек. Он не стал говорить: «Слушайте, глупцы, если вы хотите так делать, ваяйте фигуры крепких мужчин». Нет, он показал это. Эта бедная маленькая «Кариатида» упала под своей ношей. Она хорошая девочка: взгляни на ее лицо. Она серьезна, огорчена неудачей и никого не винит, в том числе и богов… и все пытается поднять ношу, раздавившую ее.

Но это более, чем хорошая работа, отвергающая плохую работу. Это символ каждой женщины, пытавшейся когда-либо поднять непосильную ношу. Но не только женщины. Это символ любого человека, всю жизнь без жалоб упорно тянувшего свою лямку и бессильно рухнувшего, когда ноша стала слишком тяжела. Это символ храбрости и победы.

— Победы?

— Победы в поражении. Что может быть выше? Она не сдается, Бен; она все пытается поднять камень, который раздавил ее. Это больной раком отец, работающий, чтобы принести домой денег. Это девушка двадцати лет, старающаяся заменить мать своим братьям и сестрам, потому что мама теперь на небесах. Это девушка-оператор, оставшаяся у пульта управления, хотя дым душит ее, а огонь отрезал путь к бегству. Это все невоспетые герои, что не в силах ничего поделать, но и не в силах сдаться. Отдай честь, когда будешь проходить мимо, и пойдем смотреть мою «Русалочку».

Бен понял его буквально, а Джубал воздержался от комментариев.

— Эта, — сказал он, — не относится к числу подарков Майка. Я не говорил Майку, почему приобрел ее… поскольку само собой ясно, что это одно из наиболее восхитительных произведений, когда-либо созданных глазом и рукою человека.

Что достаточно простительно, когда речь идет о котятах и бабочках. Но это нечто большее; она не совсем русалка, видишь? И не человек. Она сидит на земле, на которой предпочла остаться… и всегда смотрит на море, вечно тоскуя о том, что оставила. Ты знаешь эту историю?

— Ганс Христиан Андерсен.

— Да. Она сидит у гавани Копенгагена… и она — каждый, кто делал когда-либо трудный выбор. Она не жалеет, но вынуждена платить. За любой выбор надо платить. И плата — не только вечная тоска по дому. Она никогда не станет полноценным человеком. Когда она встает на свои ноги, купленные дорогой ценой, каждый шаг — словно по горячим углям. Бен, я думаю, что именно так дается каждый шаг Майку. Только не говори ему, что я это сказал.

— Не скажу. Я лучше буду смотреть на нее и не думать об углях.

— Она милая крошка, не так ли? Как ты насчет того, чтобы затащить ее в постель? Она была бы подвижной, как тюлень, и такой же скользкой.

— Тьфу! Джубал, до чего же вы злой старикашка!

— И становлюсь все злее с каждым годом. Мы не будем смотреть на других: обычно я ограничиваюсь одной скульптурой в день.

— Годится. Я чувствую себя, словно дернул три стаканчика подряд. Джубал, отчего такие вещи не выставляют там, где любой мог бы их увидеть?

— Потому что мир потихоньку сходит с ума, а искусство всегда показывает дух времени. Роден умер в то время, когда мир только-только начинал захлопывать створки своей раковины. Его последователи увидели замечательные вещи, которые он делал со светом, тенями, объемом и композицией, и добросовестно скопировали эту часть. Чего они не смогли увидеть, так это того, что мастер рассказывал истории, которые ложились на обнаженную человеческую душу. Они свысока относились к картинам и скульптурам, рассказывавшим истории. Они называли такие вещи литературными. И все они перешли на абстракционизм. — Джубал пожал плечами. — Абстракция — это не так уж плохо. Для обоев или линолеума. Но искусство должно вызывать жалость и ужас. То, что делают современные художники, это псевдоинтеллектуальный онанизм. Созидательное искусство — это общение, в котором художник воссоздает окружающих его людей. Те ребята, которые не снисходят до этого — или не умеют — теряют публику. Обыватель не купит «искусство», которое оставляет его равнодушным.

— Джубал, я всегда думал, почему мне наплевать на искусство. Я думал, что во мне просто чего-то не хватает.

— Хмм… Надо учиться смотреть на искусство. Но и художник должен использовать язык, который возможно понять. Большинство этих шутов не хотят пользоваться языком, который мы с тобой можем понять. Они лучше будут фыркать, мол, мы не в состоянии понять того, что они хотели сказать. Если им есть что сказать. Таинственность обычно скрывает неумение. Бен, назвал бы ты меня художником?

— Хм… Вы пишете прекрасное чтиво.

— Спасибо. «Художник» — эта слово, которого я избегаю по тем же причинам, что и слова «доктор». Но я все-таки художник. Большая часть моей писанины заслуживает быть прочитанной лишь однажды… или вовсе ни разу человеком, который знает, как мало я могу сказать. Но я честный художник. То, что я пишу, имеет целью достать обывателя, вызвать жалость или ужас… или, на худой конец, развеять его скуку. Я никогда ничего от него не скрываю, не пользуюсь заковыристым языком. И не ищу похвал от других писателей за «технику» и тому подобную чепуху. Я хочу, чтобы меня похвалил обыватель, чтобы он выразил свое отношение ко мне наличными в знак того, что я достал его… и ничего иного мне не надо. Помощь деятелям искусства… merde [39]! Художник на содержании у правительства — ни на что не способная шлюха. Черт, опять меня понесло. Налей себе и расскажи, что у тебя на душе.

— Джубал, я в полном расстройстве.

— Твоя колонка?

— Нет, у меня новые печали. — Бен помолчал. — Не уверен, что мне хочется говорить о них.

— Тогда послушай о моих.

— У вас проблемы? Джубал, я всегда считал, что вы способны побеждать в любой игре.

— Хм… Как-нибудь я расскажу тебе о своей женитьбе. Да, у меня проблемы. Дюк пропал… или ты уже знаешь?

— Мне сказали.

— Ларри — прекрасный садовник. Но машинки, которыми он пользуется, разваливаются на куски. Хорошие механики редки. Таких, что прижились бы здесь, практически не существует. Я опустился до вызова ремонтников. Но каждый такой визит — сплошное расстройство. На уме у них одно воровство, да к тому же большинство из них не способны без членовредительства пользоваться даже отверткой. Я тоже, поэтому и завишу целиком от их милости.

— Сердце мое обливается кровью, Джубал.

— Оставь сарказм. Механики и садовники — еще куда ни шло, но вот секретарши — это посущественней. Две из них беременны, одна готовится выскочить замуж.

Кэкстон остолбенел. Джубал проворчал: