Реализация - Константинов Андрей Дмитриевич. Страница 49

Поняв, что перед ними «еврей» [34] , знающий «тору на зубок» [35] , смиренно попросили разрешить витавший вторые сутки по камере спор. Выслушав суть вопроса, Чернокнижник уклончиво отстранился, мотивируя это тем, что юрисдикция его права не может распространяться на мужиков, которые сидят не за идею, не за образ жизни, а за кусок колбасы к столу.

Довод не приняли, так как спорящие причисляли себя к лику стремящихся к блатной жизни, что приравнивалось к кандидатам в члены партии, а, следовательно, они должны были подчиняться уставу.

Что-то смущало Моисея Наумовича. Ну, нужен ему был этот детский сад, с которым он расстанется через пару дней навсегда?

– Тебя же Александром зовут? – обратился к единственному взрослому «дядя Миша».

– Отца Сергеем назвали, – согласился солидный парень в хорошем спортивном костюме.

– Кличут? – уточнил Чернокнижник.

– Юнкерсом…, но это не важно. Это наши дела, – корректно отмахнулся Юнгеров, но прозвище назвал. А как же: на воле закон ментовский, в тюрьме воровской.

Молодежь напирала. Когда еще «раввин» в деревню заглянет? Ему подсовывали хорошие сигареты, нашлись и не раздавленные этапом карамельки. И уже подарили от всех тюбик зубной пасты, ненадеванный. Короче, шантрапа уговорила.

– Ну, ладно, что за непонятки? Раскладывайте!

– Дядя Миша, рассуди: вот Трутень, он из Фортуновской бригады. Пытается из себя что-то нарисовать, а сам в деле явку с повинной имеет, – сжато пересказывал суть конфликта старший.

– Ты целиком рассказывай! – огрызнулся, судя по всему, Трутень.

– Минуточку! Его отмазка – это, дескать, его личное дело, плюс военная хитрость, так как он получит меньший срок, а чем меньше срок, тем выгоднее его группировке. Длинные же срока на руку только мусорам и терпилам, – подвел итог докладчик.

– Все козыри? – ухмыльнулся примитивизму Моисей Наумович.

– Да, – кивнул старший.

– Да, – боднулся Трутень.

– М-да, грустная история. Ну, ловите каторжанский мой привет: первый вопрос – ты по делу один? – обратился «судья» к изворачивающемуся.

– Нет. Нас… – начал Трутень.

– Это уже не важно. В явке подельников указал? Только не лги царю! Могу обьебон [36] взять и перепроверить!!! – махом расколол молодость Чернокнижник.

– Да. Но их же вместе со мной на передаче денег взяли, – уверенно и глупо вырывался обвиняемый.

– И это не важно. Значит, ты сам сознался и указал на братву. То есть добавил к словам терпилы важное доказательство.

– Все равно и так было ясно… – помутнело в глазах Трутня.

– Итак: терпила хуже мента. Пацан, сдающий подельников, хуже терпилы. Значит, ты хуже мента вдвое. Ниже – только пидараст и крыса. Вы хотели мнение – я его высказал. Правом наказывать не наделен, берите его у законника. Но мое мнение учитывать обязаны, – Чернокнижника немного понесло, он вспомнил первый этап на Воркуту по малолетке и эхо блатных разборов в страшных хрущевских крытках.

– Ты, дед, не много на себя берешь? И кто ты вообще такой? – зря Трутень сорвался.

– Я, сынка, с тобой волдохаться не буду. Для начала один глаз выколю – правильно, назвался груздем – полезай в чащу.

Вертлявый паренек за шиворот откинул Трутня. Второй несколько раз ударил его в грудь кулаком. Сидельцы вскочили. Хата тяжело задышала, зашаталась.

– Шкура ментовская, на кого кожу наморщил! – остервенело, пару раз новыми кроссовками ткнул в Трутня старший.

Избиваемый вырвался. Опрокинул перелетевшим через стол телом шлемки, банку из-под зеленого горошка с окурками. Постарался ухватить табуретку. Не успел. На загривок прыгнули и вжали в бетонный пол. Лежащую голову подняли за ноздри: «Что, перхоть, с тобой делаем?»

Чернокнижник сожалел о своем красноречии и наблюдал за неуправляемым процессом: «Сейчас сдуру задушат! Труп, следствие, все планы к черту!»

Юнгеров тоже разок пнул Трутня – за компанию, но тут же опомнился. Брезгливо засунув руки в карманы, он протиснулся к решке (окну с решетками) и наблюдал за безобразной сценой спиной.

На лязг посуды, возню, крики дверь в камеру распахнулась. Все настолько были заняты правилкой, что не среагировали на лязг замка.

Сонный, злющий капитан-режимник, одуревший от приемки внеочередного иркутского этапа, бардака с личными делами и недавней порчи его новенького «Москвича», скомандовал в голос. Голос ударил в барабанные перепонки, как взрывная волна от мины в траншее:

– По нарам, суки!!! Один неправильный взгляд – затравлю овчарками!

За его спиной торчал китель сержанта.

Капитан внутренней службы Ерохин слыл человеком покладистым. К арестованным относился с усталым пониманием. Надлом произошел третьего дня. По двадцать пятому настоянию жены он взялся помогать соседу в сборе польского раздвижного шкафа для спальни. Инструкция была написана по-польски, толщиной в повесть. Польский же похож на русский лишь отчасти. Понятно было изредка. Количество стрелок и маркировок винтиков стремилось у хаосу. Болтики не вмещались в дырочки, а те которые всовывались – проваливались. Шкаф они собрали. Но он походил не на купе, а на вагон для перевозки кокса. Разосравшись с обеими женами, соседи пошли выпить, но нажрались. Вернувшись под утро, попали в плен скандала и истерики, а капитан выкинул из окна кухни зеркало от прихожей. Стекло ухнуло на его же «Москвич» и развалило крышу автомобиля. На «Москвич», кстати, добавляла теща. Теща приняла все на свой счет и дала Ерохину по морде. Капитан был офицером и влепил жене. Жена побоялась отвечать и убежала к подруге в соседнюю квартиру, где они выпили и отдубасили пьянющего собутыльника капитана. Ерохин лютовал вторые сутки. С работы не уходил, поскольку было некуда.

Виновато отряхиваясь, кучка расползлась в стороны. Ситуация и выражение лица орущего не предвещали шуток. Трутень, размазывая кровь по рваной щеке, перевалился с живота и сел на жопу, боясь взглянуть на капитана.

Секунд тридцать было очень тихо. Старый конвойный пес вслушивался в исполнение приказания. Затем подобрел:

– А ты, урод, что в крови? Наверно во сне поскользнулся на банановой кожуре?