Дорога обратно - Дмитриев Андрей Викторович. Страница 6

- Умею, - ответила Мария, и, не расслышав или вовсе не слушая ее, Григорий успокоил:

- Это не беда. Я научу, а то и сам тебе сварю: и крапивный, и рассольник, хочешь, борщок, а хочешь, щи...

Тьма ожила, раздался топот, хруст валежника; Теребилов и тетка вернулись к костру, оба злые. Тетка где-то потеряла клипсу и за это называла Теребилова гадом. Поковыряв в костре хворостиной, Теребилов тем же словом обозвал Григория, который не уследил за картошкой: она вся выгорела до углей. Григорий его не слышал - спал. И Марию потянуло в сон, но Теребилов не дал ей уснуть: достал из сумки бутылку плодового, сбил камнем с горлышка сургуч и вынул зубами пробку.

- Сколько ж вы его взяли? - спросила Мария с мукой, и Теребилов ей ответил деловито:

- Много.

Мария выпила; горло привычно ожгло; ненадолго голова стала легкой.

Шаги, мужские голоса вдруг зазвучали словно ниоткуда; двое надвинулись из тьмы, нависли над костром, расставив ноги; один из них сверху сказал:

- Вон ты где. А мы с Михой тебя обыскались.

- Тимоха! - восторженно взвизгнув, отозвалась тетка с клипсой.

- Мы тут на Савкиной гуляем. Сидим у Михи; весело... Это Миха, познакомься.

- Ты с нами или с этими? - угрюмо спросил у тетки Миха. Тетка легко, как девочка, вскочила. Голоса Тимохи с Михой и ее смех недолго раздавались в темноте. Теребилов крикнул в никуда с тоскою:

- Ну и катись колбаской!.. Грубые люди, Павловна, - сказал он Марии, умолк, и мигом позже, засыпая уже, она услышала от него: - Бросили нас, Павловна. Одни мы с тобой остались.

Мария закивала и уронила голову в траву. Потрескивал костер, тоскливо и страстно бубнил Теребилов, Мария, боясь его обидеть, старалась не спать. Она смотрела на яркий костер и видела там, как Теребилов, голый по пояс и потный, стоит перед пышущей топкой в котельной яслей на Поземского и медленно говорит, что ему еще нет пятидесяти, еще не поздно ему бросить кочегарку, кончить с белой и плодовым, порвать навеки с грубыми михами и тимохами и подписаться на энциклопедию... Зев топки выл, и воздух выгорел, давило грудь, давил потолок котельной; Теребилов, гладя черенок лопаты, успокаивал: "Ты потерпи; ты у меня, Павловна, палец о палец больше не ударишь и еще хвастаться мною будешь. Домработницу подыщем, в драмтеатр пойдем, там сцена поворачивается, как карусель, и в Ленинград гулять поедем, к фонтанам, и Кавказ смотреть поедем, и детей в музшколу на Советской отдадим, будут они у нас с тобой на мандолине учиться, а если захотят - пожалуйста, и на скрипке...". Мария торопилась поскорее согласиться, потому что жерло топки уже расперло пламенем, искры целыми снопами вырывались в котельную, жарко кружась, поднимались к небу, там остывали, смерзались в скопления звезд; хотелось пить, еще больше хотелось дышать; оставаться в котельной было невмоготу, пора было бежать наружу, на воздухе прийти в себя и посвежеть, подождать там Теребилова, дождаться и Григория, вместе с ними все обсудить, но так, чтоб для себя все правильно решить и никого из них своим решеньем не обидеть. Задыхаясь, она вслепую, из последних сил, налегла, страшась задуматься, что за преграда не пускает ее прочь, - и вырвалась из кочегарки. Забрала, сколько сумела, живого воздуха пересохшим ртом, открыла глаза и увидела перед собою уже высокое жгучее солнце на неподвижном и звенящем синем небе. Пробуя встать, перевалилась на бок со спины - и что-то твердое перевалилось в голове, отозвалось в груди и животе волною тошноты и боли.

Костер давно остыл. Вид сгоревших углей добавил сухости во рту. Мария, как могла, сказала "эй", но никто ей не откликнулся. Она села и огляделась. На заросшем высокой травой берегу не было никого. Откуда-то с холма, круто нависшего над берегом, доносилось мычанье и бряканье ботала. Не в силах спросить себя, отчего она одна на берегу, Мария сняла юбку и блузку, влажные от пота и росы, скинула парусиновые туфли, вошла в реку и возле берега упала в воду. Пила ее теплую, пахнущую илом, гнилой травой и ракушками. Долго лежала, отмокая, в тени береговых осок и все надеялась услышать голоса или ауканье Григория и Теребилова... Продрогла, выбралась на берег из реки, оделась, не обсыхая.

В траве возле потухшего костра она не обнаружила ни сумок, ни пустых бутылок из-под плодового - только вытертую тюбетейку Теребилова. Понюхала подкладку тюбетейки: там пахло непросохшим потом. Обрадовалась, вдруг сообразив, что Теребилов и Григорий пошли куда-то сдать бутылки, купить взамен чего-нибудь поправиться и второпях забыли головной убор; ее же, пожалев, будить не стали.... Скорей бы возвращались, лучше с белой, если наберут на белую с пустой посуды денег. Должно хватить: бутылок было много, но хватит ли соображения не брать плодового - оно дешевое, конечно, но отрава...

Мария пыталась задремать, но солнце, встав в зенит, палило, плавило ее больную голову. Сон кое-как настал, и кто-то уговаривал во сне, как уговаривают на похоронах, мол, ты поплачь, и будет легче; она не спорила, но с кем, так никогда и не узнала - ее разбудила внезапная, как укус осы, догадка: бросили.

Черпнув теребиловской тюбетейкой речной воды и нахлобучив ее на голову, Мария начала себя выручать. Она вскарабкалась на холм, с которого были слышны живые звуки, там обнаружила деревню, всю в садах, с дубками на полянке, с избами, поставленными в круг. Деревня, как ей объяснили, называлась Савкина Горка, но никто из обитателей ее не знал Миху с Тимохой, не помнил тетку с клипсой, не видел Теребилова или Григория. Все разговаривали с ней, как со вчерашней тенью, недобро глядя сквозь нее: "Тут много вас шаталось. Сегодня все разъехались. Вам День поэзии, а нам за вами собирать говно". Мария вновь спустилась на берег, еще надеясь: вдруг вернулись, - и там рассталась с надеждой.

Она шла берегом, против течения реки, наобум, рассчитывая выйти на какую-нибудь людную дорогу. Как только холм с дубками и деревней остался за спиной, увидела перед собою луг, по левую руку - поле и перекресток двух дорог, совсем безлюдных. Впереди был мост, к нему вела одна из дорог, дальше по берегу стояли в ряд две горы. Правая, длинная, как стена, изгибала собой реку в крутую дугу. Та, что левее, прорастала у Марии на глазах клубящимся и плещущим, как птичье крыло, иссиня-пепельным облаком. Пока Мария, пугливо на нее поглядывая и забирая влево, приближалась к перекрестку, гора темнела, ширилась, разворачивалась глухим веером, затмевала собою небо, накрывала быстрой и напитанной ветром трепетной тенью луг, поля и глину дорог, по которой вдруг прошелся стальной бороной дождь. Он был недолог: рассыпался на ветру впереди в полях; скоро утих и ветер. Все замерло во тьме. Мария, ступая с травы на мокрую глину, обернулась на гору. Гора вспыхнула изнутри, словно раскалываясь, треснула, и в пепельное черное небо вырвалась острая, как спица, струя огня.

В эту минуту или в следующую, когда Мария уже бежала в ужасе прочь от горы, оскальзываясь и шлепая по жидкой глине, или же позже, когда перед ней показалась в полях придорожная деревня, а в промытых и снова синих небесах вновь утвердилось солнце, или, вернее всего, потом, когда она, уже миновав деревню, шла, успокоенная, по направлению к Пушкинским Горам, ей угодила в голову и засела там намертво мысль: гора с черным облаком, громом и огнем это и есть могила Пушкина.

Сколь ни разнились потом рассказы Марии о пушкинской могиле, которая была у нее то на высокой вершине этой горы, то в горе, в потаенной и тесной, навроде печерских, пещере, или же вовсе становилась горой, точнее, гора и была могилой, где Пушкин был зарыт, как скиф в кургане, или возлежал там в пустоте, в огромной зале, на возвышении со ступеньками и светильниками, как уснувший Ленин или царевна в хрустальном гробу (Мария честно признавалась, что всего не видела, потому что испугалась подойти к горе, всей этой жуткой огненной бурей выказавшей недовольство ее, Марии, непочтительным видом и непотребным, правду сказать, состоянием), суть рассказов оставалась всегда неизменной, и ничьи возражения, доводы, никакие насмешки не могли заставить Марию дрогнуть, даже не обижали. Кто бы ни пытался втолковать Марии, что городище Воронич не может быть пушкинской могилой хотя бы потому, что всем известно: Пушкин похоронен в Святогорском монастыре, возле которого Козловский пел ей, Марии, многую лету, и если бы она, Мария, не поленилась тогда протиснуться в ворота, вместо того чтобы идти пить водку с кем попало, она б могла и сама убедиться в том, что всем известно, - Мария в ответ только хмыкала и замыкалась в себе. Мои родители показывали ей фотографии могилы Пушкина, снятой в разных ракурсах и в разное время года.