Блуда и МУДО - Иванов Алексей Викторович. Страница 25

– У меня мужик был, ему шестьдесят лет, у него лучше, чем у тебя, стояло, – сказала она.

– Не у всякого на тебя и встанет, – огрызнулся Моржов.

– А чё ты меня лажаешь? – усмехнулась Алёна. – Я же не виновата, что ты трахаться не умеешь.

Впервые с тех пор, как закодировался, Моржов почувствовал, что его гвоздят, как Кутузов – Бонапарта. Он просто не мог решить, что делать. Отругиваться – мальчишество, а в морду дать – так ведь девка же, хоть и сучка…

– У тебя жена есть? – вдруг спросила Алёна.

– Тебе-то что? Замуж за меня решила, чтобы «не хочу» да «не буду» говорить?

– Охота мне за тебя замуж, ага, – фыркнула Алёна. – Чё, нормальные мужики, что ли, кончились? Тебе только с недоёбу давать можно.

– Переёб недоёба не лучше, – только и нашёлся что сказать Моржов, роняя пепел себе на брюхо.

Алёна сидела на столе в одних трусиках, пила пиво и болтала ногами.

– Чё ты обиделся-то? – спросила она. – Сергачу будешь звонить, что у тебя не встало?

Моржову как по лбу ударило: «На хер я всё это слушаю?…» Он помнил свою кодировку. Этот разговор был тем же самым, только не по своей воле и не на то, что нужно. Надо сматываться!

Моржов встал, шагнул к своей одежде и принялся одеваться.

– Чё ты сразу бежать-то? – болтала Алёна. – Если хер не стоит, так и поговорить не хочешь?

– На хрена мне с тобой разговаривать? – ответил Моржов.

– Я тебе расскажу, как трахаться надо. Может, пригодится. Хотя тебе-то – нет…

В общем-то, для Моржова это было как пожар. Ещё чуть-чуть – и он уже не сможет погасить пламя памяти. Эта Алёна трахала его мозги так, что запомнится навеки. Отобьёт желание насовсем, перепугает до смерти. Так изнасилованные девочки потом не могут вернуться к соответствию со своей природой и захотеть мужчину – в любом мужчине им всегда мерещится ужас, боль, унижение и предательство. И не всякий, даже любящий, мужчина сможет своей нежностью растворить эту спёкшуюся, чёрствую кровь, коркой стянувшую часть души. Насчёт своей жизни Моржов не сомневался: ему такая нежная женщина не встретится.

– Ты пошёл уже, да? – спросила Алёна. – А триста рублей-то не дашь? Ты же обещал…

За исключением зефира в шоколаде в мире больше не существовало вещи, об которую Моржов не смог бы открыть бутылку пива. Он шаркнул бутылкой по фонарному столбу, и пробка, звеня, покатилась по тротуару. Моржов сунул горлышко бутылки себе в рот, словно приставил подпорку к падающей Пизанской башне.

…Он поступил хитро: вернулся к себе в общагу и прошёл через вахту, где обстоятельно поговорил с вахтёршей о тонкостях ревматизма, затем громко хлопнул дверью своей комнаты. А в комнате он достал из-под матраса пистолет, сунул его за ремень и бесшумно вылез через окно в палисадник.

На улице давно стемнело. Моржов стоял за акациями с пивом и пистолетом и семантически чем-то походил на гипсового Павлика Морозова. Над акациями вразнобой горели окна общаги. За углом здания чернел Пряжский пруд, весь в лунной чешуе.

Моржов терпеть не мог всех этих страданий и обид, всех этих рефлексий и терзаний. Он просто не выносил себя в состоянии бурного душевного смятения. Ему претило лежать, молчать и терпеть, как тому спартанцу, у которого лисёнок пожирал потроха. Моржов предпочитал при первом же укусе растирать лисят подошвой по половице, а укус обезболивать и дезинфицировать. Пусть алкоголь выжжет все мысли и воспоминания.

Доктор, который заколдовал Моржова от пьянства, предупреждал о всяческих страшных последствиях выпивки: инсульт, инфаркт, паралич, импотенция. Инсульт и инфаркт Моржов отрицал как псевдонаучные угрозы; паралич представлялся ему чем-то незначительным, вроде лёгкого ушиба; а вот импотенции, судя по всему, можно было уже не бояться – с ней и без выпивки проблем не имелось. И Моржов, выбравшись из сауны, купил пива.

Приобщившись к высокому искусству через «Староарбатскую биеннале», Моржов иногда размышлял о взаимоотношениях творчества и реальной жизни. Вот судьба: она строится по законам драматургии или всё же как попало? Моржов всё более склонялся к приоритету драматургии. Выстраивая свою судьбу, человек не имел иной инструкции, кроме той, которую настрочил Аристотель. (Кстати, строительство судьбы означало вкладывание своей субъективной воли в объективную жизнь, а это довольно сильно смахивало на половой акт.) Получалось, что воля есть мера художественности в жизни человека (а судьба есть половой акт с жизнью). И главными сюжетами художественности всегда были три вещи, прославленные ещё хиппи: секс, дрэгс, рок-н-ролл.

Секс у Моржова имелся только что (ну и пусть вместо блуда получилась блуда), дрэгса он купил по пути и купит снова сколько надо. Оставался рок. Вообще-то кодировка посадила рок на цепь, и теперь рок разве что при оплошности Моржова мог цапнуть хозяина за пятку. Но Ахилл из Моржова был хилый, поэтому рок оставался неудовлетворённым. А ему хотелось побегать на воле, поиграть с Моржовым в свою любимую игру – в орлянку. Моржов пожалел свой рок и решил нажраться – пустить рок погулять. Если рок, сидя на цепи, зачахнет, Моржов, пожалуй, действительно рискует схлопотать инсульт, инфаркт или паралич. Так что внезапное пьянство Моржова оказывалось не только субъективным мазохизмом – сублимацией Алёнушкиного свинства. Пьянству нашлось и объективное оправдание: самоспасение. Органичность сочетания объективного и субъективного вселяла в Моржова ощущение правильности избранного пути.

Стоя за акацией, Моржов вытащил из-под ремня ПМ и с натугой передёрнул затвор. Это был очень голливудский жест. Мало, мало в жизни голливудства, не хватает его народу. Недостаток голливудства приходилось компенсировать бессмысленными действиями – например, щёлканьем затвора. Так же, как своё фиаско с проституткой Моржов компенсировал образцовым фаллическим символом – пистолетом.

Моржов спрятал ПМ, вышел из-за угла общаги и пошагал по улочке вдоль пруда. Звёздная и неровная ночь была как горячая радужная тьма после самого сладкого любовного содрогания. Тёплая земля лежала словно разворошённая постель: Семиколоколенная гора как продавленная подушка, Чуланская гора – как отброшенное и смятое в ком одеяло. В изнеможении распростёрся Пряжский пруд; изгиб отражённого месяца казался вмятиной от женского колена. Природа повсюду растеряла любовные черты, будто захмелевшая девчонка, раздеваясь, раскидала по комнате свои вещи: фонари бульвара Конармии – как бусы на столе, два купола Спасского собора – как лифчик на спинке стула, лакированной туфелькой блеснула иномарка в проулке, и даже лужи под ногами лежали, как забытые под кроватью трусики.

В сквере у набережной Моржов услышал грубые мужицкие голоса подростков и неумелый девчоночий мат. Моржов притормозил и повертел головой, чтобы блеснули очки. Наживка была тотчас проглочена.

– Мужик, стоять! – донёсся из скверика хамски-хозяйский окрик. – Сюда подошёл!…

Эх, голливудство-голливудство… Голливудский символ Америки – обаятельный и респектабельный президент, ручкой помахивающий толпе из открытого лимузина, а в окне окрестного небоскрёба торчит мрачный и тощий тип со снайперской винтовкой у плеча. А символ города Ковязин – пьяные подростки с глумливым окриком «Мужик, стоять! Сюда подошёл!», и дальше по-шакальи – сзади и все на одного.

Моржов допил пиво из бутылки (не пропадать же продукту), присел и разбил бутылку об асфальт, а дальше с «розочкой» в кулаке молча бросился к скверику.

Подростки сообразили не сразу, но потом с воплями и девчоночьим визгом дружно прыснули прочь, топоча по кустам. Моржов, как Кинг-Конг, запрыгнул на скамейку, но вокруг уже было пусто, лишь под луной изумлённо колыхался сигаретный дым. Моржов швырнул вслед ублюдкам «розочку» и в досаде плюнул: чёртова привычка самообороны, как же он забыл про пэ-эм? На хрена он тогда покупал пистолет, если всё равно бутылки бьёт?

Озлобленно почёсываясь, Моржов вырулил обратно к набережной и пошагал в сторону плотины, где светился коробочек круглосуточного ларька.