Блуда и МУДО - Иванов Алексей Викторович. Страница 94

– Ты не мёрзнешь? – заботливо спросил он.

Милена, конечно, уловила в Моржове эту мальчишескую ненасытность всеми образами близости, а потому ответила, опять улыбаясь:

– Нет, Боря, не мёрзну.

Моржова всегда безмерно удивляло, что при всём его хитроумии любая неопытная девчонка в любви была всегда мудрее его, подсознательно опытнее, пластичнее и органичнее. Он мог суетиться и дёргаться, а у неё, чего бы она ни делала, не было ни одного лишнего движения, ни одного лишнего слова, ни одной улыбки без смысла. Моржову казалось, что в эти минуты в женщине всплывает её древняя природа, которая давно всё знает и понимает. А потому, добиваясь женщины, Моржов всегда ощущал оправданность своего действия, ведь оно через женщину выводило из нави в явь глубинную неопровержимую правоту и чистую подлинность.

Просёлок вдруг быстро выступил из мрака, проявив перспективу, и опять погас. Оказывается, он уже подобрался к шоссе, и его осветила фарами проезжавшая мимо машина. Когда Моржов и Милена вышли на хрустящую гравием обочину, Щёкин уже голосовал.

– Я думал, вы вернулись, – удивился он. – Всё, финиш. Сейчас тормозну кого-нибудь, а вы давайте назад идите. Будете тут торчать – никто меня не подвезёт. Троих подбирать побоятся.

– Вон там беседка какая-то, – сказала Милена, указывая на ближайший пригорок. – Наверное, нам лучше там посидеть, чтобы убедиться, что всё нормально…

Беседка была деревянной восьмиугольной ротондой с ребристым куполом, скамейками по кругу и столом в центре. Похоже, её построили для тех, кто по просёлку приходил из Колымагино на трассу и ждал здесь попутку или рейсовый автобус. Милена и Моржов поднялись по тропинке и спрятались в беседке. Щёкин один остался стоять на обочине длинного синего шоссе. Вставляя в рот сигарету, Моржов незаметно проглотил таблетку виагры, а потом закурил и приобнял Милену. Милена не подалась к нему, но и не отстранилась.

Они сидели и одинаково ждали, когда же появится машина, которая увезёт Щёкина. На дальнем конце дороги зажигалась звезда, разгоралась, раздваивалась, потом какой-нибудь грузовик с сиплым воем пролетал мимо – и дальше его словно проглатывала тишина, звуковое небытие, потому что он переставал интересовать Моржова и вываливался из восприятия. Моржов понял, что волнуется, очень волнуется – он даже дышать начал носом. Каждая проехавшая машина натягивала струны его нервов ещё на один оборот колка. Милена сидела рядом с совершенно неподвижным лицом: Моржов ничего не мог прочесть по её калмыцким чертам. Но ведь не из-за Щёкина же Милена была здесь и тоже ждала…

Длинные фуры проносились вдоль по шоссе, словно снаряды, и Моржову показалось, будто Щёкин не уедет никогда и всё зря… Но вдруг он увидел, что рядом со Щёкиным стоит какая-то мелкая легковушка, точно выпавшая из прорехи. Наклонившись, Щёкин о чём-то переговорил с водителем через открытое окно, а потом дверка машины хлопнула, и с дороги как слизнуло всё, что там было, – и огни, и легковушку, и Щёкина. Моржову почудилось, что проёмы меж столбов его беседки задёрнули занавесками созвездий.

Он повернулся на Милену. Вместо Милены с молитвенно закрытыми глазами сидел мерцоид – но не тёплый, солнечный, а холодный, лунный. Подобного Моржов ещё не видел.

Каждое движение Моржова было таким, словно он оскальзывался на склоне. Милена внятно ответила на один поцелуй, слабо – на другой, а потом совсем отвернулась, закинув голову, словно не хотела отвлекаться. Моржов скинул за перила веранды панаму с головы Милены, стянул с плеч Милены и бросил куда-то назад кофту. Он потащил вверх футболку, оголяя маленькую грудь Милены с огненно-жгучими сосками, но Милена не поднимала рук, чтобы освободиться от одежды, – точно закостенела. Моржов оставил задранную футболку и принялся расстёгивать шорты Милены – так путано, будто у него на руке было десять пальцев. Милена не пошевелилась, не помогла, и спустить с неё шорты Моржов не сумел, боясь порвать, если он дёрнет их на себя из-под её зада.

Моржов не понимал природы этого мерцоида, не понимал, отчего Милена так скованна – то ли она боится поддаться ему до самозабвения, а то ли, наоборот, боится сорваться истерикой сопротивления. Моржов жадно всматривался в мерцоида, отыскивая хоть какой-то знак: хочет ли Милена того, к чему он её тянет, или ломает себя, уступая?… То, что Милена допустила Моржова до себя по доброй воле, ещё ни о чём не говорило. Одно дело – трезвое решение, а другое дело – внезапное бешеное нежелание, которое могло вспыхнуть, когда руки Моржова коснулись её голого тела.

Моржов замер. Левой рукой он держал Милену сзади за плечи, а правую ладонь втиснул Милене между ляжек, и ладонь чувствовала набухающий июнь. Мерцоид дрожал, как отражение луны в речном перекате. Это был миг равновесия, и тогда Моржов качнул весы к себе. Он упёрся бедром в кромку скамейки и мягким рывком поднял Милену в воздух, вставая. Шорты Милены скользнули вниз по её ногам – словно спало наваждение. Милена должна была или опрокинуться назад, или схватиться за Моржова, и она, уже в падении, вскинула руки и сомкнула их на шее Моржова в замок.

Моржов развернулся и посадил Милену на край стола, а потом, целуя, нагнулся над ней, укладывая её спиной на столешницу. Милена поняла, как всё случится, и мерцоид ожил, пропитываясь теплотой: лицо Милены наконец дрогнуло, ослабло и обрело такое выражение, с каким ждут обряда, – выражение веры и готовности. Моржов знал, что у женщины лица красивей, чем сейчас, увидеть невозможно, и это было как начало литургии.

Моржов распрямился, поднял к куполу беседки длинные, гладкие ноги Милены и развёл их, словно раскрыл книгу на аналое. Он не мог отогнать эти сравнения, и лишь где-то далеко, даже вне его души, светил огонёк оправдания кощунству – любящие мертвы для мира, и как мёртвые, они сраму не имут. Милена лежала навзничь, как жертва на алтаре. Её запавший живот был беззащитен, и потому весь грех и всю кару на себя надо было брать Моржову, потому что он стоял на ногах. Моржов сжимал тонкие лодыжки Милены, точно последнюю опору, которая не даёт ему упасть. Узкая тёмная стрелка, стекая по лону Милены, указывала на цель. В стоне Милены были сразу и рыдание раскаяния, и счастье обретённого прощения. И в этом единстве бился тот же пульс общей жизни на двоих, что и в подвенечной клятве: «Вместе и в радости, и в горе…»

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Фамилии

– Господа! – после ужина сказал Моржов. – Предлагаю загнать детей спать, чтобы я смог беспрепятственно сообщить вам пренеприятнейшее известие!

Детей загоняли в течение часа. Сумерки дышали багровым теплом. За Матушкиной горой ещё шевелилась поздняя заря, внезапно прорываясь в долину – то косым красным лучом по тёмной излучине Талки, то румянцем на проплывающем мимо облаке, то прощальным гудком тепловоза. Казалось, что за горой, как за печкой в деревенской горнице, кто-то украдкой занимается любовью и всё никак не может утаиться: то ноги вылезут из-под лоскутного одеяла, то в зеркале отразится раскрасневшееся лицо, то вдруг донесётся зажатый зубами стон.

Наконец все дети оказались рассованы по спальным мешкам, а все взрослые собрались на веранде за столом. Розка вынесла из кухни большой чайник, а Щёкин водрузил на столешницу литровую стеклянную банку со свечкой внутри. Бабочки заметались над огоньком, как рваная канитель.

– Судя по гоголевскому зачину, Борис Данилович, – обратился Костёрыч, – вы хотите уведомить нас, что к нам едет ревизор. Так?

– Так, – кивнул Моржов. – У нас осталось четыре дня до конца смены. И в один из них должна прибыть проверочная комиссия.

– В какой? – тотчас спросила Розка.

– Сие пока неведомо, но я разведаю, – пообещал Моржов и мельком глянул на Милену. Разведать-то можно было только через Манжетова… Милена нервно затянула на горле ворот кофты.

– Я думаю, на этом нашем совете в полях мне надо обозначить диспозицию, – лекторским тоном объявил Моржов. – А диспозиция такова. Сертификаты у нас собраны и сданы… Сдаты… Щёкин, начнёшь каламбурить – убью. Документы и отчётность почти в порядке. Нареканий и претензий со стороны начальства нет. Всё великолепно! Но! – Моржов важно вздёрнул палец. – Проверочная комиссия, которая сюда заявится, может обнаружить один малозначительный промах в нашей блистательной деятельности: отсутствие детей. Мы должны предпринять некие действия, чтобы комиссия ничего не заметила.