Венгерский набоб - Йокаи Мор. Страница 16

– Это не та Мэнвилль, – вмешался Иштван, – которую несколько лет так восторженно принимали в Санкт-Петербурге, Венеции и здесь, в Париже?

– Ну вот, уже и перебивают! – вскипел Абеллино.

– Прости, но меня фамилия поразила, ведь эта женщина – наша соотечественница… Из Венгрии.

– Именно! – Это было сказано тоном, словно подразумевавшим: «Так что же тут тогда замечательного, если – из Венгрии?» – Ну вот, – продолжал Абеллино, – директор ни в какую, разговаривать даже об этом отказался. И тут на помощь мне пришел старый мой покровитель, случай – в обличье пуделя.

Общий смех.

– Я повторяю: в обличье пуделя. Вы слышали, господа, про последнюю модную пьесу, которая Шекспира и Гюго затмила: «Обри, или Благородный пес»? Сюжет простой: убивают одного благородного рыцаря, но верный его пес обличает убийцу. Тогда король вызывает обвиненного на ордалию: [117] пусть явится и вступит в поединок с пуделем-отмстителем, который и в самом деле побеждает. Какой-то гений состряпал сентиментальную драму из этой истории, и главный герой ее – пудель, господин Филакс. Господин этот уже пол-Европы объехал, везде одни триумфы, сплошные восторги. Букеты дождем сыпались к его лапам (а в карманы хозяина – талеры и луидоры), тщетно взывали пииты и писаки: стыд, мол, и срам, поэзия обесчещена, искусство опозорено! Господин Филакс продолжал себе свое турне и несколько недель назад благополучно вернулся в Париж, где тоже произвел фурор необыкновенный. Сначала, положим, и побаивались его выпустить, так как актеры пригрозили немедля уйти из театра, где собаку к артисту приравняли и цветы, рукоплескания на тявканье да прыжки неразумного животного будут расточать вместо безупречной дикции, выразительной мимики, прекрасного голоса и благородных чувств, кои вознаграждались до сих пор.

– А он неплохо говорит, – шепнул Иштван Рудольфу.

– Не беспокойся, сейчас испортит все.

– Нашелся, однако же, театр, Люксембургский, чей директор не стал женироваться, отважился взять собаку на время, без контракта пока, – поставив прием в труппу в зависимость от успеха или неуспеха. Театрик этот – жалкий сарай, туда одни матросы, школяры да портовые грузчики раньше ходили, не всякая даже лоретка рискнула бы там показаться; а в тот вечер изысканнейшая публика заполнила его. В пропахших водкой и луком ложах – прославленные светские модницы, а пуделя буквально засыпали цветами. С того дня театры просто из рук друг у дружки рвут пресловутого четвероногого артиста. Нынче тявкает он в Гаете, завтра – в Водевиле, послезавтра – в Варьете. Так пудель все парижские сцены обошел, а два самые гордые театра, Французский и Королевская музыкальная академия, без публики остались. Весь свет с ног сбился, господина Филакса балуя: уж и в ложи его тащат, и по головке гладят, и нежные слова на ушко говорят, – а где дамы, там ведь и кавалеры! Одним словом, педантичным этим театрам совсем плохо пришлось; хоть перед пустыми креслами играй! Что «Сида» давай, «Эрмиону» [118] или «Тартюфа», что «Ченерентолу», «Gazza ladra», [119] «Альсидора» там или «Нурмахала» – все равно: пустой зал, да и только. Уж до чего директора разозлились на публику, влюбившуюся в этого песика…

– Но нам-то зачем вы все это рассказываете, мосье? – раздался нетерпеливый возглас.

– Господа, прошу абсолютного доверия, или слова больше не скажу, – возразил оскорбленный Абеллино.

Доверие было вотировано.

– Тогда отправляюсь я к мосье Дебурё и, зная, как зол он на собаку, – до того, что, приведись ему убийцу сыграть в «Обри», сам бы ее раньше укусил, чем она его, – предлагаю: хотите, положу этому собачьему сезону конец, излечу публику от знойной страсти, – чем вы меня отблагодарите? «Всем, чем пожелаете», – отвечает этот славный человек. «Хорошо, говорю, попрошу тогда о двух вещах. Роль Зельмиры поручить Каталани – это во-первых». Он обещал.

Юные титаны чуть не задушили Абеллино в объятиях.

– «Второе же – на следующий вечер после «Зельмиры» дать «Итальянку в Алжире», [120] заигранную эту, вышедшую из моды оперу, и в ней выпустить Мэнвилль».

– Браво! Браво! – раздались голоса. – Замечательно. Ловчее и не придумаешь, чтобы одну превознести, а другую провалить.

– Погодите, не все еще. Мэнвилль наверняка уже о чем-то пронюхала, так как тотчас обратилась к директору, прося об отпуске: муж-де у нее болен, им на воды надо. Ну, не явный ли злостный умысел опять? Где это видано, чтобы актрисы с мужьями своими разъезжали?… Enfin пришлось директору разрешить ей уехать через три дня, а из «Зельмиры» только первые два акта разучены пока, так что представить можно ее лишь после отъезда мадам Мэнвилль, а это будет выглядеть, словно роль поручают Каталани по нужде. Ну, кто даст совет? – Он оглядел юных титанов и, поскольку те молчали, ударил себя горделиво по лбу, словно говоря: «Вот какая у меня голова!» – «Тем лучше, – сказал я, – поставимте тогда в один вечер первые два акта «Зельмиры», а за ними – эти невыносимые два последних действия «Итальянки», с которых публика имеет обыкновение удирать». Ну что, неплохо придумано?

– Отлично, бесподобно! – закричали все. – Идея остроумнейшая, аранжировка великолепная. Триумф и провал в один и тот же вечер, аплодисменты сначала и шиканье потом.

– Но слушайте дальше. Все это, говорит, при условии, что сезону собачьему конец. Eh voila, [121] – вскочил Абеллино, прищелкнув пальцами, – он уже и кончился!

– Как так? – удивились все.

– Я сразу же – в седло, переговорил со своим банкиром (тут он поправил галстук, давая время слушателям заметить, что у него опять банкир), а от него – прямо к Пелерену, хозяину пуделя. Вызвал его вместе с его артистом и с лошади спрашиваю: «Почем собака?» Он было нахальничать со мной: нет, мол, у вас денег таких, чтобы ее купить. Par Dieu! Можно ли нагрубить сильнее венгерскому дворянину? Или я, милостивые государи, выгляжу, как человек, у которого денег нет? «Ха! – кричу я наглецу в ярости. – А что вы называете деньгами, мосье? Думаете, на вашу паршивую собачонку не хватит? Сколько вы просите за нее?» Тот отвечает, что меньше, чем за пятьдесят тысяч, не отдаст. «Fripon! И это называет он деньгами! – кричу я, в момент выхватывая пятьдесят банковых билетов из бумажника. – Вот твои пятьдесят тысяч, держи!» – и швыряю ему. Малый оторопел; собака кормит его, конечно, своим искусством, но рано или поздно сдохнет ведь, а пятьдесят тысяч франков останутся; на них и лавку бакалейную можно открыть, до самой кончины прожить безбедно. Пораскинул он мозгами, спрятал деньги и подвел, осклабясь, пуделя за ошейник: «Об этой покупке, сударь, не пожалеете!» Мерзавец! Тоже за антрепренера принял какого-нибудь, решил, что и я теперь с пуделем по городам буду разъезжать, штучки его демонстрировать. Ну, каналья, думаю, сейчас я тебе покажу, чтo это для венгерского дворянина: пятьдесят тысяч, чтоб ты на будущее знал, побольше уважения имел! «Вот, говорю, гляди!» Вытаскиваю пистолет из седельной сумки – паф! Пес убит, на том и конец собачьему сезону.

Изумление сковало все языки. Лишь непроизвольный вздох вырвался у кого-то.

– Жалеет собачку твой приятель, – сказал Абеллино Рудольфу, указывая на Иштвана.

– Тебя, а не собачку.

– Eh bien, условие я выполнил, и Дебурё обещание свое – тоже: «Зельмира» и «Итальянка» объявлены на послезавтра. Теперь поскорей все подготовить, свои роли распределить, потому что время не ждет. Дебри мы напустим на цветочниц: мирты скупает пусть, где только найдет. Фенимор (принимающий молочные ванны патриот) поговорит с поэтами, которые стихи нам посвящают, – пускай оды сочинят. Ивана – он разбирается в таких вещах – срочно к ювелиру отрядим за брильянтами покрасивее: для диадемы. Если клубной кассы на все не хватит, берусь добавить из своих.