Венгерский набоб - Йокаи Мор. Страница 35

Тут и кубок вкруговую пошел.

Мишка тотчас новую, неизвестную еще застольную затянул, которую компания разом подхватила, найдя много лучше прежней.

Расчувствовавшийся Фрици Калотаи подбежал к нему и обнял.

– Ну ты, не сопри у меня чего тем делом, эй! – сказал ему Мишка, каковое предостережение – не более чем непритязательный кабацкий экспромт, но в отношении Фрици весьма уместный – почтено было всеми за остроту капитальнейшую.

Часа не прошло, как Мишка сделался в общих глазах решительным героем: перепить его не мог никто, кубок опорожнял он всякий раз до самого дна, ставками бросался щедро, выигрывал, что называется, дуриком и даже бровью не ведя, – так хладнокровно забирая деньги, точно дома их у него греби лопатой. Даже взаймы дал Калотаи, что уж равнозначно полному к ним пренебрежению, ибо Фрици долгов своих никогда не возвращал.

Головы от винного состязания почти у всех отяжелели, все перешли грань между легким хмельком и опьянением, – вкуса в вине уже никакого, одна дурнота да оскомина, которую смыть хочется, залить. Тут Банди Кутьфальви показывал обыкновенно старый свой фокус, который заключался в следующем: запрокинуть голову и влить в горло полный бокал, ни разу при этом не глотнув или, выражаясь профессионально, не «бульканув». Глотка для этого потребна, как известно, здоровая и привычная, так что из компании разве только одному-двоим и удавалось повторить фокус Банди.

– Это все ерунда, – заявил Мишка Киш, без малейшей натуги выполнив задачу. – Вы вот сделайте, как я! Попробуйте за песней бокал выпить, не переставая петь!

Тогда это было внове и давалось нелегко, поскольку гортань и кадык не должны дрогнуть, покуда проходит вино, а звук – прерваться.

И этот-то номер с неподражаемым искусством исполнил, к общему удивлению, Мишка Киш, передав бокал дальше, – повторить.

Все, конечно, осрамились. Каждая попытка оканчивалась только новым провалом: за питьем пение прерывалось, и неудачники со смехом указывали пальцами друг на друга.

Мишка еще раз показал, как надо.

– А ну, подай кубок! – вскричал наконец Банди и сам приступил к опыту.

Вначале все шло гладко, но капля, видно, попала не в то горло, удерживаемый воздух вырвался наружу, и изо всех отверстий, словно у всплывшего кита или из головы морского божества, венчающей фонтан, разом брызнуло вино.

Последовавшее придется описать подробней, тем паче что почитается такое забавой отменной, коей нельзя потом и нахвалиться.

Весь стол вскочил, надрываясь от хохота, меж тем как Банди кашлял, еле переводя дух, грозясь Мишке кулаком и выдавливая в промежутках: «Убью!» Наконец, отдышавшись, засучил рукава на толстых, мясистых лапах и взревел:

– Держись теперь! Пришибу! Всю бражку укокошу!

При такой угрозе все опрометью кинулись к дверям. Обычай его был слишком хорошо известен, в этакую минуту ему уж лучше не попадайся, а спасайся, как можешь: деру давай или наземь ложись. Банди, наподобие медведя, лежачих не трогал. Гайдуки и самого барина Янчи проворно потащили к выходу. У кого ноги заплетались, заползли кое-как под стол.

Один Мишка Киш не двинулся с места.

Кутьфальви был огромный, зверской силищи мужчина. Ему ничего не стоило трехпудовый мешок зубами через голову перебросить и талер пополам раскусить. Один останавливал он на скаку понесшую лошадь. Достоинства эти снискали ему такое уважение, что нужно было очень уж опьянеть, чтобы с ним связаться. Подобная дерзость кончалась обыкновенно тем, что звероподобный наш Бронт [162] изрядно отделывал своего уступавшего силой и весом противника.

«Ой, Мишка, несдобровать тебе!» – ахали-охали все, видя, что он лицом к лицу остался с разозленным неудачей великаном, который, раскидывая стулья, с простертыми руками устремился к нему, чтобы смять, свалить, уложить одним ударом.

Но табунщику-дворянину не привыкать было к таким переделкам. Едва противник приблизился, он мигом нырнул вниз, ускользая от его кулаков, и показал, как у них дерутся.

Одной рукой ухватить за шейный платок и закрутить хорошенько, чтобы дыхание сперло, а другой – дав одновременно подножку – ударить под колено: вот прием табунщиков, который неизменно оправдывает себя даже против самых дюжих силачей. Не беда, коли между делом и по кумполу раз-другой попадет. Затем и ходят табунщики обыкновенно с непокрытой головой: закалят ее – никакой фокош не возьмет.

Собутыльники услыхали только невероятный грохот и, обернувшись, увидели из дверей, что Банди Кутьфальви во весь свой исполинский рост без движенья растянулся на полу, а противник, коленом наступив ему на грудь, беспрепятственно тузит его по чем попало, как сам он, бывало, сколько раз приятелей во время попоек. Ну, получил, сударь, на орехи! Все были рады: нашла-таки коса на камень, и Мишку, отмстителя многолетних обид, который отпустил наконец ворот и оставил побежденного валяться, чуть не на руках носили и пили за его здоровье до самого утра.

Кутьфальви же, которого гайдуки после этого небольшого развлечения вынесли из зала и уложили осторожно, проспал до полудня и во сне видел, будто с горы скатился в глубокий карьер, все бока себе обломав о выступающие камни. Проснувшись, он очень удивился, что и наяву чувствует ушибы.

С того дня стал Мишка Киш любимцем барина Янчи и желанным гостем всех окрестных мужских компаний.

В пояснение этого последнего надо сказать, что на Альфельде, и особенно в Банате, мужской сепаратизм господствует не только в местах публичных, – он и на частную жизнь, на увеселения распространяется. При женщинах мужчины не умеют веселиться и всячески стараются отделаться от них. Это обычно того сорта люди, которые даже в одинокие свои минуты не ищут счастливой близости с более нежным, ласковым существом и, кроме дворовых девок да продажных городских красоток, всякого дамского общества чураются. А коли женаты, то с супругами обходятся, как со служанками, со служанками же – как с женами. Подобные компании – лучшие рассадники всяческого варварства, настоящие разбойничьи семинарии для дворян. Будь я поэт, непременно сравнил бы их с лесами, лишенными цветов, – и погрешил бы против истины, ибо бражничество, злонравие, порок распускаются там пышным цветом.

Некоторый разлад в эти крепко спаянные прежде мужские товарищества внесло сословное собрание 1825 года. Кого одна, кого другая обязанность исторгала из дружеского круга, и хотя рыбак рыбака увидит и в Пожони, [163] все же те времена словно новый, необычный оборот дали событиям, на колючий куст диких нравов привили иной черенок. Начались споры о политике. Увлечение тоже достаточно дикое, но хоть не одну глотку да легкие приводящее в движение, а сердце и разум, – напоминающее, что есть интересы, которые простираются подальше бражного застолья, и что земля, которую мы вспахиваем, обжинаем, в залог отдаем и проматываем, не только имением зовется, но и родиной, пред ней же мы все в долгу, возрастающем неимоверно, если процентов не платить.

Одним словом, вместо кубков пришли зеленые столы, а вместо мужских застолий встретили наших знакомцев клубы, где у многих заматерелых буянов проснулись склонности более высокие.

Старейшего представителя дома Карпати тоже вытащили в Пожонь национальные конституционные обязанности. Пришлось скрепя сердце расстаться с шутами и псами, собутыльниками, гайдуками и девками дворовыми. Только с Мишкой не в силах был он разлучиться и взял его с собой. Может статься, опять только для забавы: еще больше знатных бар перезнакомить со своим псевдодворянином. Кто знает, еще влюбится какая-нибудь графская дочка в него; то-то славно будет гайдуком после отрекомендовать жениха в скарлатовой ливрее, чье место на запятках, когда в карете господа!

Однако веселый, открытый нрав, приятная, видная наружность сами служили Мишке Кишу рекомендацией, и его всюду радушно принимали в пожоньском обществе.