Венгерский набоб - Йокаи Мор. Страница 46

С каждым днем юные львы все раздраженней шпыняли друг друга за неудачные попытки, сходясь у Майеров. Большинство ставило при этом разные суммы на того или другого, как на лошадей или борзых, но проигрывало.

Наконец один из знакомых нам денди, коего называли мы Фенимором, выдвинул тот принцип, что лучший, разумнейший способ покорить женщину – прямая, открытая атака.

И вот, узнав как-то, что Фанни одна дома, послал ей роскошный букет цветов из оранжереи со вложенной в него запиской такого содержания: ежели, мол, склонны принять домогания любящего сердца, оставьте заднюю садовую дверцу открытой. Бывают случаи, когда подобные предложения быстрее всего приводят к цели.

Застигнутая врасплох неопытная девушка приняла по неведению букет. Это ловко было задумано.

Другое какое-нибудь послание насторожило бы, остерегло ее, но цветы так по-девичьи невинны, безобидны, – что тут можно заподозрить?

Лишь когда посыльный удалился, заметила Фанни записку среди цветов и, выронив ее из рук, словно большого ядовитого паука, бросилась к старухе Крамм, которой с рыданиями поведала о случившемся. Ей казалось, что она уже опозорена.

Вскоре пришла Тереза, и они с г-жой Крамм вскрыли еще не распечатанное послание. Фанни была безутешна, когда болтливая Краммша рассказала ей о заключенном в нем предложении; она всерьез решила, что, приняв письмо, навсегда себя обесчестила, и до того взволновалась, что, несмотря на утешения двух добрых женщин, всю ночь металась как в лихорадке.

Вот как чувствительна чистая душа к первому же прикосновению грязи.

Обе патронессы замыслили отплатить виновнику этого горя. Ох и мстительны же эти старухи! Оставили калитку открытой, подглядели, когда пожаловал кавалер, заперли ее, а сами из чердачного окошка стали по очереди наслаждаться зрелищем, как мечется попавший в собственную западню соблазнитель, угодивший в им же вырытую яму бравый охотник. А с началом дождя со мстительным удовлетворением отправились спать, положив ключи под подушку и злорадно прислушиваясь к частому щелканью дождевых капель по стеклам.

Форменный этот провал только подогрел охотничьи страсти. Осрамиться перед ребенком, дать себя провести старухам – этого сам «esprit du corps» [188] уже не позволял так оставить, и спасти общее реноме вызвался Абеллино. Со спесивой самоуверенностью предложил он пари на любую сумму, что год спустя гурия будет жить у него, подразумевая, естественно, отнюдь не женитьбу.

В следующее воскресенье Фанни изумительно спела в соборе «Stabat mater»; слушали ее с истым благоговением.

Принаряженная по-воскресному старуха Крамм, сидя у бокового придела, таяла от умиления и вдруг услыхала восторженный шепот рядом:

– О, как прекрасно, как возвышенно!

Она не могла не обернуться и не посмотреть, кто это разделяет с таким пылом ее восторги, и увидела скромно одетого господина с черным крепом на шляпе, как раз отиравшего свои обращенные к небу глаза. Это был Абеллино Карпати.

– Восхитительно поет, не правда ли, сударь? – сказала добрая женщина с гордостью.

– Ангельски. Ах, сударыня, не могу без слез слышать этот гимн.

И чувствительный юноша опять поднес к глазам платок.

Потом ушел, ни слова не сказав больше своей соседке.

Что с ним? Какой удар постиг беднягу?

Краммша еле дождалась следующего воскресенья, снедаемая желанием узнать, что за горе у таинственного незнакомца. Но придет ли он опять?

Он пришел. На сей раз они поздоровались как старые знакомые.

– Видите ли, сударыня, – признался печальный юный кавалер, – и у меня была лет десять назад возлюбленная, невеста, которая пела столь же восхитительно. «Stabat mater» слышу я будто из ее уст. Но в тот самый день, на который назначена была наша свадьба, она скончалась. А на смертном одре взяла с меня обещание: если повстречается мне когда-нибудь столь же хорошо поющая духовные гимны бедная юная особа, ежегодно жертвовать ей три тысячи форинтов в память о ней на усовершенствование в сем высоком искусстве – и в том обрести утешение. Ее пожелание дополнил я лишь одним условием: особа та столь же целомудренна должна быть и чиста, как она сама, любимая, незабвенная моя Мария.

И юноша снова прижал платок к глазам.

«Какая непритворная скорбь!» – подумала его почтенная слушательница.

– К великому моему огорчению, сударыня, я должен признаться, – дрогнувшим голосом продолжал денди, – что целых восемь лет не мог выполнить воли своей суженой. Кому оказывал благодеяния, преуспевали в учении, но не блистали добродетелью. Со стыдом вспоминаю я о них, хотя некоторых свет и окружает поклонением. Что ни попытка, то новое разочарование.

Тут он прервал свою речь и предоставил г-же Крамм опять целую неделю для раздумий над этой необычной историей, о которой она, однако, никому словом не обмолвилась.

В ближайшее воскресенье Абеллино явился вновь.

До конца гимна он молчал, хотя по лицу его было видно, что хотел бы о чем-то спросить, но не решается. Все-таки желание пересилило.

– Простите, сударыня, что обременяю вас расспросам«. Вы, кажется, знаете особу, которая поет. Не поймите меня превратно, но я столько раз уже обманывался в своей доброте, что не решаюсь теперь ни с кем знакомиться ближе, не наведя предварительно справок. Слышал я о семействе этой девицы вещи преудивительнейшие: нравы будто бы там отнюдь не самые строгие.

Тут и у старухи язык развязался.

– Уж какие там они, родичи ее, не знаю, только она сызмальства с ними не живет, и душенька невинная у Нее, как у ангелочка, а воспитывается она в правилах таких добродетельных, что, окажись сейчас одна хоть среди кого, никакой грех ее даже близко не коснется.

– Ах, сударыня, вы меня просто осчастливили.

– Почему, сударь?

– Потому, что подали мне надежду наконец-то упокоить душу моей Марии.

С этими словами он снова ушел, дав Краммше еще неделю на всякие размышления.

В воскресенье же целиком доверился славной женщине.

– Ну, сударыня, я удостоверился, что ваша подопечная вполне заслуживает моего покровительства. Знаменитая артистка выйдет со временем из нее – и, что всего важнее, женщина редкой добродетели. Но надо очень ее беречь. Я узнал, что с ней уже пробовали затевать шашни некие богатые молодые люди. Сударыня, будьте осторожны и предупредите тех, кто за ней смотрит: пускай смотрят получше. Роскошь, она и самых стойких людей может ослепить. Но я твердо положил себе избавить ее от коварных интриганов. Пусть станет артисткой! Голос у нее, особенно если хорошо его поставить, такой клад, что все эти кавалеры со своими доходами нищими покажутся в сравнении с ней. А коль источник богатства окажется в ней самой, он и невинности ее угрожать перестанет!

У Краммши полное понимание нашли эти доводы. Уже и собор ей театром риоовался, и рукоплескания не терпелось въявь услышать.

– Два года – и она будет само совершенство. Средства потребны для этого совсем небольшие, главное – прилежание. А что понадобится, я охотно одолжу сообразно с моим обетом. Я ведь не безвозмездно даю, не в дар, только взаймы; разбогатеет – и вернет мне на поддержание следующих, остальных. Ежемесячно я буду выдавать вам триста форинтов на покрытие необходимых расходов по обучению, но ей самой прошу вас не говорить, что это от мужчины, иначе может и не принять. Скажите, что от благотворительницы Марии Дарваи – таково имя моей покойной невесты. Она и вправду ей эти деньги посылает, только с неба. У меня же требование лишь одно: невинность свою блюсти. Если ж узнаю я о противном, конец всякому покровительству. Итак, вот деньги на первый месяц, извольте получить и израсходовать по назначению. Еще раз прошу – ни слова обо мне! Ради самой же этой славной девушки. А не то люди сразу дурно истолкуют, вы же знаете.

Добрая женщина приняла деньги. И почему было не принять? Всякий на ее месте сделал бы то же самое. Подал разве этот тайный доброхот малейший повод для подозрения? Он же неизвестным захотел остаться, незнакомым, сам о шашнях предупредил и безупречной нравственностью обусловил свои благодеяния. Чего же, кажется, больше?