Венгерский набоб - Йокаи Мор. Страница 53

За ним следует наш набоб, до самой кончины своей для всех просто «Янчи».

Рука его проступает на древнем селище особенно явственно. Все, что только поражает, бросается в глаза, уже издали привлекая внимание, – это все его. Парк кишит косулями и оленями, для них и зимние загоны есть – они раньше всего останавливают любопытный взор, даже прежде карпатфальвинской колокольни, которая у барина Янчи вдвое выше обычной и крыта сверкающей жестью, чтобы гость и за десять миль сразу мог ее отличить от простых деревенских шишей.

Оранжерею взбодрил вдвое выше, чем у Далии была, – не для пальм, а чтобы уберечь от ветров гигантский шестисотлетний каштан: в его ветвях три дня и три ночи скрывался от татар Купа Карпати, питаясь все это время лишь плодами гостеприимного дерева.

Далиа Карпати во дворце круглый зал устроил, где наперебой музицировали доставляемые из Вены певцы и виртуозы; барин Янчи посреди английского парка театр соорудил по собственному проекту, – и находились бродячие труппы, которые соглашались там играть. Вознаграждение было соблазнительное, хотя тем неприятней критика: не знаешь роли как следует, тут же, in facie loci, [198] и наказуешься по воле его благородия, который просто велит всыпать, сколько не жаль.

Но на именинном спектакле с бенгальским огнем и живыми картинами этого бояться не приходилось. В этот день бывал его высокородие необыкновенно благосклонен и трое суток всех и каждого осыпал своими милостями; зато уж на четвертые – спасайся кто может, ибо тогда начиналась между зваными гостями буча.

Ссылка наша на именинное умиротворение – не пустая фраза. Вот и на этот раз с приближением именин какое-то благостное настроение охватило барина Янчи. Шуты и крепостные девки были из дома изгнаны, вместо них стал то и дело наведываться пастор; собак, медведей убрали со двора, чтобы нищих не покусали; а на освященье нового хлеба помещик со всей челядью отправился в церковь и, приняв там причастие, тотчас по возвращении решил исполнить данный перед алтарем обет помириться в тот же день со всеми недругами.

– Прислать ко мне перво-наперво управляющего!

Не потому, конечно, что славный этот человек первым числился среди его недругов. Просто у него лежали отчеты всех тех приказчиков, смотрителей, мызников, корчмарей и арендаторов, которым барин Янчи исполу сдает свои громаднейшие угодья, и уж кому, как не набобу, знать, что просмотреть их и утвердить – верный способ примириться с врагом самым многочисленным; недаром и велит подать эти ведомости перед самым днем рождения: загляни он в них в иной, недобрый час, так и погнал бы, чего доброго, половину обслуги. А сие опять же нехорошо, они ведь за малым вычетом люди семейные; другие же все одно лучше не будут.

Помянутый управитель, его степенство Петер Варга, – мужчина в одном возрасте с барином. Петеров отец у отца барина Янчи свиней пас, а самого его держали при барчонке, чтоб тому было кого тузить-колошматить. Знания, которыми барчука нагружали воспитатели, тут же с него сваливались, но тем усердней подбирал Петике их крупицы, находившие благодарную почву в его душе. Старого Карпати несказанно забавляло, что урок вместо сына выучивает Петике, и позже он послал мальчишку в дебреценский коллегиум, а по окончании прямо поставил управителем, в каковой должности тот честно и пребывал вплоть до названного дня. И если добавить, что все на том же немудрящем коште, что и поначалу, – совсем, прямо сказать, мизерное жалованье получая из года в год на прожиток, понятие о его порядочности будет дано достаточно полное.

Жалованье ведь для венгерского набоба – жупел, не в его это принципах, скорее уж расщедрится, подарит что-нибудь или на воровство поглядит сквозь пальцы. Только бы служащие о прибавке не заикались – этим его недолго и взбесить.

А уж такому смешному чудаку вроде нашего честного Варги, который не то что красть, подарка незаслуженного не примет, – такому и вовсе только зубы на полку оставалось положить посреди окружающего изобилия. Другой давно бы миллионщиком стал на его месте: приказчики да учетчики, его подначальные, все уже в экипажах раскатывали, на серебре кушали, дочек барышнями воспитывали в Вене. А он еле-еле сапоги осилил кордуанные с серебряными шпорами да старенькую бричку, которую в парадные выезды запрягал парой им же самим выращенных лошадок.

Вот и сейчас он с нее слезает у ворот усадьбы, стесняясь въехать внутрь: не взрыть бы колесами красивый крупный гравий, которым усыпан двор.

Кузов брички заполнен связками бумаг, и почтенный Петер Варга укладывает их сначала на руки подбежавших гайдуков, а потом, пропущенный вперед, осторожной вежливо-бесшумной походкой подымается к барину Янчи, который ждет в фамильном архиве, где до потолка высятся белые с позолотой решетчатые шкафы – гигантские усыпальницы мумифицированных пергаментов и давно сданных отчетов. Годами бумаг тех никто больше не тревожит, кроме нескольких отщепенцев мышиного рода: бог весть какие извращенные пристрастия или семейные неурядицы обрекают их на пропитание столь скудное в приманчивой близости амбаров да чуланов с салом.

Но прежде, чем наш честный службист попал туда, ему пришлось преодолеть великое множество дверей, перед коими, равно закрытыми и открытыми, он всякий раз останавливался постучать; отворено, так постукивал в притолоку, пока следовавший по пятам с охапкой актов старый гайдук Пал не вталкивал его силой: чего стучаться, мол, коли некому отвечать. Но вот и архив. Завидев управляющего, барин Янчи подался вперед в своем кресле и протянул руку. Однако Петер вместо того, чтобы, подойдя слева, пожать ее, во избежание промаха столь грубого, бочком обошел сначала весь длинный дубовый стол, но и тут остановился в трех шагах и поклонился почтительно.

– Ну! Ближе, ближе, – понукнул комнатный гайдук. – Не видите: его благородие лапу вам переднюю подает.

– О, прощения просим, – возразил, убирая руки, верный управитель, – недостойны мы чести такой.

И уж больше нипочем нельзя было заставить его no-Дать руку барину Янчи, которого лишь он один, пожалуй, чтил и величал чин по чину. Не удалось и убедить сесть рядом с ним, – пришлось Палу силком на стул его посадить. Но он тотчас опять вскочил, да так и остался стоять перед барином.

Колоритные это были фигуры: его высокородие, Управляющий и гайдук. У Карпати лицо в этот час было необычно веселое, большой лысеющий лоб сиял, как церковный купол, редкие седые пряди серебряной мишурой курчавились на висках и затылке. Щеки гладко, аккуратно выбриты, усы расчесаны, и глаза уже больше не воспаленные. Разгладились и все некрасивые складки.

Напротив – честный управитель с заученной миной прошлого еще века на бледно-смуглом лице: бдительная готовность и всенепременное почтение. Усы коротко подстрижены, чтобы долго с ними не возиться; но куда, верно, больше хлопот с диковинной пудреной косой, которую, перевив траурной лентой, точно почтенную реликвию прошлого, носит, всем на удивление, славный сей чудак. И кафтан на нем самого допотопного покроя – не поймешь, фрак или атилла: долгополый, но спереди не застегивается, открывая длинный, до бедер, жилет с серебряными пуговицами.

Позади управляющего – старый гайдук Палко в доломане со шнурами.

Он тоже сед: вместе росли, вместе состарились все трое, и Палко по сю пору так же разговаривает с его высокородием, как во время оно, когда вместе в мяч играли во дворе.

Поседела голова у молодца, но волосы все целы: длинные, густые, они гладко зачесаны назад и прихвачены кривым гребешком. Нафабренные усы грозными сапожными шильями торчат в разные стороны; черты лица до того просты, что тремя-четырьмя штрихами схватил бы художник поискусней; с цветом только пришлось бы повозиться: нелегко подобрать такой, искрасна-багровый.

– Поелику ваше сиятельство великодушно снизойти изволили проверить отчетность самолично, – сказал, подходя к столу, Петер, – поимел я смелость в некую систему почтительнейше все привести для удобства обозрения. Вот, ваше сиятельство.