Венгерский набоб - Йокаи Мор. Страница 93

И наконец, решись даже она на это, чего этим добьешься? Что принес бы этот грех, на который толкает страсть, ею овладевшая? Ничего, кроме презрения. Есть разве надежда хоть отдаленно уподобиться женщине, на чьей груди познал величайшее блаженство этот мужчина? А коли уж обманывать, губить, обкрадывать, не безумно ль покушение на ту, что так добра, красива и умна? На одно лишь непостоянство человеческой натуры рассчитывать, полагая, будто Рудольф столь же ветрен, как большинство мужчин, и обаятельнейшей, очаровательнейшей женщине изменит с другой, которая сотой доли ее прелести не имеет, потому только, что та знакома уже и ему принадлежит, а эта – новая и чужая, его же скучливый нрав требует перемен? Да, если таким вообразить себе Рудольфа, тогда, пожалуй, можно еще надеяться на какую-то любовь. Но какую? Такую презрит и он сам.

О, горе, горе!

И в таком-то отчаянии видеть у своей постели двух этих женщин, каждой из которых она обязана столь многим, которые бодрствуют возле нее и берут ее руку в свои, не помышляя даже, достойна ли она их участия! С каким ужасом отдернули бы они свои руки, зная, от каких мыслей горит она так лихорадочно.

Какое блаженство не ведать бы никогда этой страсти, не гнаться душой за недостижимым, послушаться в свое время честной одинокой старухи и сидеть бы посейчас бестревожно в мирной полевой хатке, не заботясь ни о чем, кроме цветиков своих.

Конец, всему конец!

Ни вперед, ни назад нет больше пути.

Жить только, существовать со дня на день, вздыхая каждое утро: «Ах, снова день наступил!».

Ну а муж-то как там, добрый этот старик?…

Только теперь ощутил Карпати, как любит жену. Умри она, навряд ли бы он ее и пережил.

Ежечасно требовалось докладывать ему о ее самочувствии, и пока выздоровление оставалось под сомнением, он никого к себе не пускал. Время от времени доктора разрешали ему навестить жену; со слезами на глазах стоял он тогда у постели тяжелобольной, целовал ее покрытую испариной руку и плакал, как ребенок.

Но вот жизнь ее вне опасности. Сент-Ирмаи распрощалась со всеми, крепко наказав Яношу Карпати строго соблюдать предписания врачей и беречь Фанни: не выпускать слишком рано на улицу и ограждать от волнений; читать ей еще долго будет нельзя. А через недельку, если погода выдастся хорошая, можно поехать покататься на полчасика, но все равно пусть оденется потеплее. И много еще разных советов, какие обычно дают женщины.

Не уставая благословлять дорогую соседку, Карпати отпустил ее, взяв слово опять их навестить как можно скорее.

– Да ведь теперь за вами визит, – возразила Флора, – через месяц, думаю, Фанни сможет выполнить свое обещание и разделить мои хлопоты по случаю вступления мужа в должность. Кстати, она и не знает ведь, что я сейчас уезжаю, не хотелось ее волновать, вы лучше ей сами скажите.

Карпати ухватился за это поручение и, разузнав предварительно у Терезы, не спит ли Фанни и не очень некстати его посещение, с тысячью предосторожностей, на цыпочках вошел к ней, взял за руку, погладил по голове и спросил, как она.

– Хорошо, – ответила больная и попыталась улыбнуться.

Не очень-то удалась улыбка, но мужа обрадовала уже сама попытка.

– Сент-Ирмаи кланяется тебе, она уехала только что.

Фанни промолчала, рукой только по лбу провела, будто прогоняя мелькнувшую у нее мысль.

Карпати, думая, что его рука прохладнее, свою положил на ее горячий лоб.

Обеими руками схватила ее Фанни и поднесла к губам.

Каким счастливым почувствовал себя старик в эту минуту!

Даже слезы навернулись у него на глаза, и он отворотился, пытаясь скрыть их.

Фанни же подумала, что он собирается уйти, и притянула его к себе:

– Останьтесь. Не уходите. Давайте поговорим.

О, это радость большая, чем можно даже ожидать. Жене хочется, чтобы он остался! Хочется с ним поговорить! Воистину ангельская доброта.

– Видите, я совсем уже в себя пришла. Скоро смогу вставать. Вы не будете сердиться, если я вас об одной вещи попрошу?

– Об одной? Хоть о тысяче! – вскричал г-н Янош, обрадованный, что у нее пробудились какие-то желания.

– Больные, они уж такие: только и знают, что хлопоты доставлять своим попечителям.

– Да нет, проси о чем хочешь. Поверь: для меня самое большое удовольствие порадовать чем-нибудь тебя.

– Правда ведь, что в Пеште у вас новый особняк готов?

– Там хочешь пожить? – опередил мысль жены Карпати. – Хоть сию минуту можешь туда переезжать, а не понравится этот, лучше захочется, так мне зимой еще другой построили – с подпольным обогревом, прямо как Кремль московский.

– Спасибо, мне и одного довольно. Знаете, я давно уже думаю, как мы заживем там, совсем новую жизнь начнем.

– Да, да, общество блестящее будем приглашать, пышные рауты устраивать…

– Нет, я о другом думала, о вещах более серьезных, благотворительных. У нас ведь столько обязанностей перед обществом и людьми, пред всеми страждущими…

Бедняжка! Какими холодными возвышенными абстракциями силится жар своего сердца остудить.

– Как тебе угодно. Находи отраду, осушая слезы, утеху – в благословениях благодарных тебе.

– Это, значит, вы мне обещаете?

– Да я счастлив хоть чем-то тебе угодить!

– Смотрите не будьте таким уступчивым, а то еще требовательнее стану.

– Требуй, требуй! Хоть до бесконечности! Уверяю тебя, мне плохо, когда ты не рада ничему, ничего не хочешь, опечалена: вот что меня только огорчает.

– Еще мне на воды хотелось бы поехать будущим летом.

– Куда? Только прикажи. Где тебе больше нравится?

Фанни задумалась. Куда? Да куда угодно. Только подальше отсюда, от соседства с Сент-Ирмаи – и хоть не возвращаться больше никогда.

– По-моему, Мехадиа [258] – самое приятное место. («Самое дальнее», – подумала она про себя.)

– Сегодня же закажу для тебя на лето самую лучшую виллу. Местечко и вправду приятное.

– И еще одно пожелание.

Карпати едва мог совладать с собой от радости.

– Но это уже потруднее будет выполнить.

– Тем лучше! Говори.

– Чтобы вы всюду следовали за мной, всегда со мной были и никогда меня не покидали.

Ах! Это больше даже, чем в состоянии вместить сердце человеческое. Добрый старик пал у постели жены на колени, орошая слезами и покрывая поцелуями ее руки.

– Чем я такую радость заслужил, такую доброту?

Фанни улыбнулась печально и долго не выпускала мужниной руки из своей. Полдня Карпати провел подле ее, исполняя за ласковым разговором разные мелкие поручения своей дорогой больной, счастливый уже тем, что сам подносит ей лекарство.

«Что это может значить?» – задавалась вопросом Тереза, внимательно наблюдая всю эту сцену и начиная уже догадываться.

Несколько дней спустя Фанни разрешили вставать, и она, прохаживаясь по комнатам, опиралась опять-таки о мужнино плечо. День ото дня здоровье ее улучшалось, она окрепла и порозовела. И все свое время проводила близ мужа; с вышиванием, чтением шла к нему в кабинет, а садясь за фортепьяно, звала к себе. Вместе каталась с ним в коляске – словом, не покидала его ни на минуту, не ища ничьего другого общества. Служанкам велела говорить всем бывавшим у них прежде, что госпожа плохо себя чувствует, а сама сидела у мужа, заставляя себя тешить и ублажать его. Что это значило?… Ни более ни менее, как изображать любовь, или, иначе: любить по обязанности.

Даже Терезой она занималась мало. И добрая тетка в недолгом времени покинула дом. Фанни без слез, без слова сожаления рассталась с нею. Но Тереза видела, что у нее на душе. И, поцеловав ее в сомкнутые уста и усевшись в экипаж, невольно вздохнула про себя: «Бедная девушка!».