Венгерский набоб - Йокаи Мор. Страница 98

– Сплетен наслушался?

– Ну, вроде того.

– Про кого?

– Но если я скажу, какие же тогда отгадки? Угадай!

– Про меня?

– Ну, это уж совсем безудержное воображение нужно, – про тебя сплетни сочинять!

Комплимент был вознагражден поцелуем в лоб.

– Но про кого же?

– Ладно, скажу. Не буду тебя мучить. Я пришел, собираясь все тебе рассказать, но не захотел огорчать и только суровому инквизиторскому допросу уступаю, – будь мне сама свидетельницей. Мне ие нравится, меня тревожит, что ты с этой Карпати так сдружилась.

– Ах!.. – Флора не знала, что и сказать от удивления. Чего угодно она ожидала, только не этого. – Вот уж вправду сюрприз! Другие мужья, по крайней мере, к мужчинам только ревнуют; ты первый, кто к женщине свою жену приревновал.

– Видишь, как я люблю тебя! Не люблю – боготворю, преклоняюсь и хочу, чтоб и все, кто только видит, знает тебя, такое же чувство испытывали и даже помыслить дурно о тебе не могли.

– А разве я даю повод для этого?

– Ты – нет. Но подле тебя… Эта Карпати – женщина с весьма сомнительной репутацией.

– Рудольф. Добрый мой Рудольф. Зачем обижаешь ты эту бедную женщину? Знай ты ее получше, так согласился бы: нет на свете другой, более достойной участия.

– Знаю. И ты ее из участия сердечной дружбой одарила. Тебе и твоему сердцу это делает честь, но не в глазах света. Свет ее особой далеко не строгих правил почитает.

– Свет несправедлив.

– Но, может, не совсем? В прошлом этой женщины много такого, что подтверждает этот приговор.

– Но в настоящем еще больше, что его опровергаем. Характер этой женщины всяческого уважения заслуживает.

Рудольф ласково погладил жену по головке.

– Ты ребенок, дорогая Флора, ты многого не понимаешь и никогда не поймешь. Есть на свете вещи гнусные, уродливые, о которых ты и представления не имеешь с твоей чистой, невинной душой.

– Ах, не считайте меня такой уж наивной. Я все знаю: знаю, что сестры Фанни очень дурные, бесхарактерные и что ее самое только вмешательство добродетельных родственников спасло от продажи кому-нибудь и погибели. Знаю, что все это в глазах света – обстоятельства очень щекотливые, но знаю также: пока рука этой женщины в моей, никто не осмелится ее осудить, предать позору. И это мне гордость и удовлетворение доставляет!

– А если она и тебя увлечет за собой?

– Не понимаю.

– Если и о тебе будут говорить, как о ней: что легкомысленна ты и слабохарактерна?

– Безо всякого повода?

– Не безо всякого. Она живет в окружении ничтожных людей, знакомство с которыми отнюдь не благоприятствует доброй славе женщины. А ты ежедневно вступаешь с ними в соприкосновение из-за графини Карпати!

– Ты говоришь совершенно как барышня Марион!

– Однако это собственное мое мнение: графине Карпати, дружбе с ней ты будешь обязана, что и тебя легкомысленной, слабой, падкой на соблазны женщиной сочтут!

– Меня? Слабой, легкомысленной, падкой на соблазны? – переспросила Флора, явно уязвленная в своем самолюбии. Потом пожала плечами: – Ну, так бог сними. Пусть лучше я претерплю отсвета несправедливость, чем от меня хоть единственный человек. Да и что мне свет? Для меня весь свет – это ты. Пускай себе считают меня легкомысленной из-за Карпати, лишь бы ты не считал, а до остальных мне дела нет.

– А если и я сочту?

– Ты? Рудольф! Меня? Подумай, что ты сказал! Ты серьезно?

– Вполне.

Флора задумалась на минуту.

– Хорошо, Рудольф. Я докажу, что я не легкомысленная и не слабая – даже по отношению к тебе.

И, подойдя к сонетке, трижды резко дернула за шнурок.

Вошла горничная.

– Нетти, вы здесь будете спать, у меня.

Рудольф с удивлением взглянул на жену.

– Это что, ссылка?

– Да.

– И как долго она будет продолжаться?

– Покуда вы не возьмете обратно своих слов.

Улыбнувшись, Рудольф поцеловал жене руку и удалился.

Он слышал, как щелкнул замок в двери ее спальной, и чертыхнулся мысленно, проклиная в душе всех этих Карпати, по чьей милости должен терпеть это удовольствие.

Угрюмо улегся он в постель, но не мог заснуть.

Сознание, что из-за нескольких необдуманных слов приходится одному ворочаться на своем неуютном ложе, в то время как всего через двое дверей находится любимая женщина, чьи объятья его ожидали, толькс усугубляло его мучения.

Малодушие уже нашептывало ему пойти попросить прощения, признать женское могущество и, положа руку на сердце, заверить, что никогда не считал и не будет считать ее слабой и легкомысленной, но мужское самолюбие удерживало.

Нельзя сдаваться так быстро.

Если у жены достало сил отослать его, надо показать, что и он без нее сумеет обойтись.

А завтра она же первая пойдет на мировую.

Такое меж самыми любящими, самыми преданными супругами случается, хотя и не научая их никогда уму-разуму, это тоже нужно сказать.

Вот с какими досадливыми мыслями заснул Рудольф и вдобавок, как нарочно, видел во сне графиню Карпати: разговаривал с ней, прохаживался, танцевал… Ох и клял же он ее пробудясь!

А между тем – кто знает? – может, это сама беспокойная душа томящейся женщины навестила его, чтобы, осенив изголовье, открыться ему, сказать: «Вот ты ненавидишь меня, презираешь, негодуешь, а я люблю тебя так давно и так преданно!»

XXV. Опасное испытание

На другой день Рудольф лишь за обедом, в многолюдном обществе увиделся с женой. Ни тени обиды не было на ее прекрасном лице, столь же чарующем, пленительном, как и прежде. Она была сама любезность по отношению к мужу, сама предупредительность.

«Ну вот и позабыла. Я так и думал!» – радовался Рудольф.

После ухода гостей, уже поздно вечером, они опять остались наедине друг с дружкой.

Сколько ласки в этом выражении: «друг с дружкой». Едва ли и передашь ее на другом языке. Все в этих словах слилось: и преданная любовь, полное супружеское доверие, и радость близости, огражденное от докук райское блаженство, и безмятежное умиротворение, и шутливая нежность – все, все.

Флора была даже милей и обворожительней обычного. Никогда еще ее уста не произносили слов столь ласковых и остроумных и – что всяких слов дороже – не дарили поцелуев столь пылких; никогда глаза не лучились такой радостью и вся она не сияла подобной красотой.

Рудольф не мог мысленно не отдать должное немецкому изречению о том, что милые бранятся – только тешатся.

И, мня, что одержал полную победу в начатом вчера споре, он в великодушии своем не хотел даже напоминать о нем в этот идиллический час, обнял жену в счастливом упоении так крепко, точно вообще не желал отпускать.

Но Флора мягко отвела его руки.

– А теперь, Рудольф, до свидания! – склонив головку ему на плечо, тихо сказала она. – Пожелаем друг дружке спокойной ночи.

Рудольф оторопел.

– Видишь, не такая уж я легкомысленная, как ты думаешь, – не такая слабая, даже по отношению к тебе, хотя люблю тебя и любить тебя никто мне не запрещает.

Она послала ему из дверей спальной воздушный поцелуй, и Рудольф услышал, как дважды повернулся ключ в замке.

Это все-таки было уже слишком, чтобы сохранить самообладание!

Раздеваясь, Рудольф с десяток, наверно, пуговиц оторвал. С досады схватил он Гуго Гроция [266] и читал далеко за полночь, а потом швырнул книгу на пол, так ни слова и не поняв. Мысли его были далеко.

На следующий день все это с небольшими различиями повторилось.

Флора была сама кротость, сама доброта. Бесконечно обаятельная, она, как обольстительная сирена, чарующе-ласковым вниманием окружала супруга; всем дарила, чем только может одарить женщина. Но двери спальной по-прежнему затворялись перед ним.

Трудно вообразить пытку более изощренную. Нерон, Калигула – сущие филантропы рядом с этой молодой женщиной!