Этика жизни - Карлейль Томас. Страница 32

Благословенна надежда! С самого начала предсказывалось тысячелетнее царство, священное царство. Но что достойно удивления, это то, что до этой новой эры нет царства, полного удовольствия и большого излишка. Не верьте этому обетованному царству лентяев. Царству полного счастья, благоденствия и порока. Избавтесь от его уродства, друзья мои. Человек - не счастливое животное. Его стремление к благоденствию ненасытно. Как мог бы бедный человек в этой дикой вселенной, которая бросается на него, бесконечная, угрожающая, - я не говорю: найти счастье - как мог бы он жить, иметь твердую почву под ногами, если бы он не запасся терпением для постоянного труда и страданий! Сохрани Бог, если в его сердце нет набожной веры, если для него не имеет значения слово "обязанность"! Что касается этих ожиданий, то они происходят от чувствительности, годной лишь для того, чтобы быть тронутой романами и торжественными поводами и больше ни на что не нужной. Здоровое сердце, говорящее себе: "Как я здорово!", обыкновенно подвергается самым опасным заболеваниям. Разве сентиментальность - не близнец лицемерия, если не совсем одно и тоже? Разве лицемерная фраза дьявола - не "materia prima", от которой вся фальшь, слабость и ужас. От которой можно получить образ, но из которой не может вийти ничего существенного? Лицемерная фраза, в сущности - двойная дистиллированная ложь - наивысшее могущество лжи.

Если бы целый народ предался ей? Тогда, говорю я, он бы, несомненно, оттуда вернулся. Жизнь - не хитро придуманный обман или самообман. Это великая истина - что ты живешь, что у тебя есть желания и потребности - и никакой обман не может соответствовать им и удовлетворить их, а только действительность. Положись на это. Мы возвращаемся к действительности, к благословенной или проклятой, смотря по тому, насколько мы мудры.

LVI. Велико "существующее" - вещь спасшаяся от неосновательной глубины теорий и предположений. Оно представляется определенной, неоспоримой действительностью, которой придерживается жизнь и работа человека. И раз навсегда придерживается. Мы хорошо поступаем, если держимся за нее пока она существует. И с сожалением покидаем ее, когда она под нами валится. Берегись слишком скоро желать перемены! Хорошо ли ты обдумал, что значит в нашей жизни привычка. Как все знания и все поступки чудесно витают над бесконечными пропастями неизвестного и невозможного. Как все наше существо представляет собой бесконечную пропасть, покрытую точно тонкой земной корой - привычкой?

LVII. Свобода? Настоящая свобода человека, - сказал бы ты, - состоит в том, чтобы найти правильный путь или быть принужденным найти его и идти по нему. Учиться или быть наученным тому, к какой работе ты действительно годен. И быть приставленным к этой работе потом, благодаря разрешению, уговариванию или даже насилию. Это его настоящее блаженство, честь, "свобода" и максимум его благоденствия. И если это не свобода, то я лично больше о ней не спрашиваю. Ты не разрешаешь, очевидно, сумасшедшему прыгать через пропасть? Ты стесняешь его свободу! Ты, умный, удерживаешь его, хотя бы он был в сумасшедшей рубахе и вдали от пропасти. Каждый глупый, трусливый человек только менее очевидно сумасшедший. Его настоящей свободой было бы то, чтобы каждый человек умнее его, видя, что он идет неправильным путем, схватил бы его и заставил идти немного вернее. Если ты действительно мне старший пастырь, если ты действительно умнее меня, - да заставит тебя благодетельный инстинкт покорить меня, приказывать мне! Если ты лучше меня знаешь, что хорошо и правильно, то умоляю тебя, во имя Бога, заставь меня это сделать. Даже если тебе придется пустить в ход целую массу кнутов и ручные кандалы. Не дай мне ходить над пропастями! Мне мало поможет, если все газеты назовут меня "свободным человеком", когда мое паломничество кончится смертью. Пусть газеты назовут меня рабом, трусом, дураком, или как им угодно. Но моей долей пусть будет жизнь, а не смерть! "Свобода" требует нового определения.

LVIII. Где будет твоя "слава", несчастный смертный, и где будешь ты сам вместе с ней через каких-нибудь пятьдесят лет?

Самого Шекспира хватило всего на двести лет. Гомера (отчасти случайно) - на три тысячи. Не окружает ли вечность уже каждое "Я" и каждое "Ты"? Перестань поэтому лихорадочно высиживать свою славу, хлопать крыльями и яростно шипеть, как утка-наседка на своем последнем яйце, когда человек позволяет себе подойти к ней близко!

Не ссорься со мной. Не ненавидь меня, брат мой. Сделай, что можешь из своего яйца и сохрани его. Бог знает, что я не хочу его украсть у тебя. Так как я думаю, что это жировое яйцо.

LIX. Есть люди, которым боги, в своем милосердии, дают славу. Чаще всего дают они ее в гневе. Как проклятие и как яд. Потому что она расстраивает все внутреннее здоровье человека и ведет его шумно, дикими прыжками, как будто его ужалил тарантул, не к святому венцу. Действительно, если бы не вмешалась смерть или, что счастливее, если бы жизнь и публика не были бы глупыми и неожиданное несправедливое забвение не следовало бы за неожиданным, несправедливым блеском и не подавляло бы его благодетельным (хотя и весьма болезненным) образом, то нельзя сказать, чем кончал бы иной человек, достигший славы. Или (еще более) - бедная достигшая славы женщина.

LX. Друг мой, все разговоры и вся слава имеют лишь короткую жизнь. Они глупы и ложны. Одно только настоящее дело, которое ты добросовестно исполняешь - вот что действительно вечно. Как всемогущий Основатель и сам Создатель мира.

LXI. Твоя "победа"? Бедный. В чем состоит твоя победа? Если дело твое справедливое, то ты непобедим. Даже если бы горели костры на севере и юге и звонили бы колокола, и редакторы газет писали бы передовые статьи, справедливое дело было бы навсегда отстранено и уничтожено, и лежало бы попранным на земле. Победа? Через несколько лет ты умрешь и станешь мрачным, холодным, окоченелым, безглазым, глухим. Никакого огня от костров, никакого колокольного звона или газетных статей не будет тебе слышно или видно в будущем. Какая же это победа?!