Ужасные дети - Кокто Жан. Страница 11

Агате нравилось быть жертвой, потому что она чувствовала, что детская наэлектризована любовью, самые жестокие разряды которой остаются безболезненными и несут живительный запах озона.

Она была дочерью наркоманов-кокаинистов, которые дурно обращались с ней и покончили с собой, отравившись газом. В одном доме с ней жил администратор дома моделей. Он подозвал ее и отвел к своей начальнице. Ее держали на побегушках, потом доверили демонстрировать платья. Она знала толк в ударах, оскорблениях, злых шутках. В детской они были чем-то совсем другим; так ударяет волна, так хлещет по щекам ветер, так шаловливая молния догола раздевает пастуха.

Несмотря на эту разницу, в быту наркоманов она набралась опыта по части полумрака, угроз, драк с ломкой мебели, еды всухомятку по ночам. Ничто из того, что могло бы шокировать юную девицу на улице Монмартр, не удивило ее. Она прошла суровую школу, и школа эта оставила на ее лице свой отпечаток — что-то нелюдимое, залегшее под глазами и у ноздрей, что с первого взгляда можно было принять за Даржелосовскую надменность.

В детской она в каком-то смысле обрела небеса своего ада. Она жила, дышала полной грудью. Ничто не внушало ей тревоги, и ни разу не возникло опасения, что ее друзья соблазнятся наркотиками, потому что они и так жили под воздействием ревнивого естественного наркотика, и принимать наркотики для них было бы все равно что красить белым по белому или черным по черному.

Случалось, однако, что ими овладевал какой-то бред.; лихорадка искажала детскую в кривых зеркалах. Тогда Агата мрачнела и задумывалась, так ли уж безобиден таинственный наркотик, пусть и естественный, и не всякий ли наркотик в конце концов толкает открыть газ.

Сброс балласта, восстановление равновесия разгоняли сомнения и успокаивали ее.

Но наркотик был. Элизабет и Поль родились с этой фантастической субстанцией в крови.

В действии наркотиков существуют периоды и смена атрибутики. Эти перемены, это чередование стадий одного цикла происходят не скачками. Переход неощутим, а воспринимается промежуточная зона неустройства. Все беспорядочно перемещается, чтоб образовать новый рисунок.

Игра занимала все меньше места в жизни Элизабет и даже Поля. Жерар, поглощенный одной Элизабет, больше не играл. Брат и сестра еще пытались и злились, потому что ничего не получалось. Они не уходили. Они чувствовали, что не могут сосредоточиться, теряют нить грезы. На самом деле они уходили, но не туда. Привычные к упражнению, состоящему в выходе за пределы своего «я», они называли разболтанностью новый этап — погружение в себя. Интрига трагедии Расина вытесняла и заменяла механизмы, с помощью которых этот поэт осуществлял появление и исчезновение богов на Версальских празднествах. Их празднества от этого совершенно разладились. Погружение в себя требует дисциплины, к чему они были неспособны. Ничего, кроме потемок, призраков чувств, они в себе не находили. "Тьфу! тьфу!" — возмущенно вскрикивал Поль. Все подымали головы. Поль бесился оттого, что не мог уйти в мир теней. Это "тьфу!" вырывалось у него в раздражении, когда уже на грани Игры он был отвлечен воспоминанием о каком-то жесте Агаты. Он возлагал вину на нее и срывал на ней злость. Причина этой вспышки была слишком проста, чтобы Поль изнутри, а Элизабет со стороны ее обнаружили. Элизабет, которая тоже пыталась выйти в открытое море и сбивалась с курса, погружаясь в смутные мысли, ловила на лету повод вынырнуть из себя. Она ошибочно истолковывала любовную обиду брата. Она думала: "Он злится на Агату за то, что она похожа на того типа", — и эта пара, столь же неумелая в самопознании, сколь искусная когда-то в разрешении неразрешимого, возобновляла через Агату обмен оскорблениями.

Чем громче кричишь, тем скорее хрипнешь. Диалог затухал, обрывался, и бойцы делили добычу — реальную жизнь, которая теснила сновидения, колебала растительную жизнь детства, населенную исключительно вещами безобидными.

Какой защитный инстинкт, какой душевный рефлекс приостановил было руку Элизабет в день, когда она сунула Даржелоса в сокровище? Несомненно, той же природы, что другой инстинкт, другой рефлекс, побудившие Поля бросить: " Прячем?" легким тоном, так не вязавшимся с его скорбью. Во всяком случае, фотография была предметом отнюдь не безобидным. Поль поспешил со своим предложением, как человек, застигнутый на месте преступления, с нарочито оживленным видом преподносит первую пришедшую на ум ложь; Элизабет согласилась без всякого энтузиазма и вышла, разыграв пантомиму, имеющую целью показать, что ей многое известно, и заинтриговать Поля и Жерара, если у них от нее секреты.

Теперь мы убедились воочию: безмолвие ящика медленно, жестоко закаляло образ, и то, что Поль отождествил его в руке Агаты с мистическим снежком, вовсе не смешно.

Часть II

Уже который день детскую жестоко качало. Элизабет изводила Поля целой системой утаек и непонятных намеков на что-то приятное (на этом она особо настаивала), в чем ему никакой доли не положено. Агату она держала в наперсницах, Жерара в сообщниках и подмигивала им, если намеки становились рискованно прозрачными. Успех такой системы превзошел все ее ожидания. Поль корчился, как на сковородке, сгорая от любопытства. Одна только гордость мешала ему отозвать в сторонку Жерара или Агату, которым, впрочем, Элизабет наверняка запретила говорить под страхом ссоры.

Любопытство победило. Он подкараулил трио возле того, что Элизабет называла "артистическим выходом", и обнаружил, что какой-то молодой человек спортивного вида ждал вместе с Жераром у дома моделей и увез всю компанию в автомобиле.

Ночная сцена стала форменным пароксизмом. Поль обзывал сестру и Агату грязными шлюхами, а Жерара сводником. Он съедет с квартиры. Пусть себе водят мужчин. Этого следовало ожидать. Все манекенщицы шлюхи, низкопробные шлюхи! Его сестра — сука в охоте, она сбивает с пути Агату, и Жерар, да, именно Жерар всему виной.

Агата расплакалась. Жерар, хоть Элизабет и прерывала его бесстрастным: "Оставь, Жерар, он просто смешон", — возмутился, объяснил, что этот молодой человек — знакомый его дяди, что зовут его Майкл, что он американский еврей, что у него огромное состояние и что они собирались прекратить игру в прятки и познакомить его с Полем.

Поль орал, что не желает знакомиться с "грязным евреем" и что завтра же пойдет на место встречи и даст ему по морде.

Мне все ясно, — продолжал он, и ненависть звездами горела в его глазах, — вы с Жераром запутываете малышку, вы толкаете ее в объятия этого еврея; может, собираетесь ее продать!

Ошибаетесь, дорогой мой, — возразила Элизабет. — Дружески предупреждаю вас, что вы на ложном пути.

Майкл приходит ко мне, он хочет на мне жениться, и он мне очень нравится.

Жениться? На тебе? На тебе! Да ты рехнулась, да ты погляди в зеркало, кто на такой женится, ты ж уродина, идиотка! Всем идиоткам идиотка! Он тебя дурачит, потешается над тобой!

И он смеялся смехом, похожим на конвульсии.

Элизабет прекрасно знала, что вопрос, еврей человек или нет, так же никогда не волновал Поля, как и ее. Она грелась, нежилась. Сердце ее распускалось во всю ширь детской. Как она любила этот смех Поля! Какой свирепой становилась линия его подбородка! Какое же блаженство — додразнить брата до такого состояния!

На следующий день Поль почувствовал, что был смешон. Он признавался себе, что в своих обвинениях хватил через край. Забывая, что подумал сперва, будто американец домогается Агаты, он рассуждал: "Элизабет свободна. Может выходить за кого хочет, мне-то что", — и недоумевал, с чего так разъярился.

Он еще некоторое время дулся и постепенно дал себя уговорить познакомиться с Майклом.

Майкл представлял собой абсолютный контраст с детской. Контраст столь совершенный, столь яркий, что в дальнейшем никому из детей в голову не приходило открыть ему двери этой комнаты. Он был для них олицетворением внешнего мира.