Отреченные гимны - Евсеев Борис Тимофеевич. Страница 7

Внезапно в образовавшейся паузе заверещал еле слышно, а затем и зажегся второй вделанный в стену фонарь. Тихо-заполошное его верещанье потянуло из глоток тех, кто еще не умер, такой же верезг, визг. Автоматчики, собиравшиеся дать новую, слитную очередь, со своего внутреннего "и-раз, и-два" посбились, занервничали, стали то длинными, то короткими истерическими очередями валить стоящих, добивать лежащих. Кто-то стал палить и в фонарь, - не попал, матерясь, завыл... Хаос стрельбы валился на затаившихся в блудливом коварстве (так - судя по их ненавидящим лицам - мнилось стреляющим) умирающих и мертвых. Чтобы хаос этот унять, притворство иссечь, вновь проклюнулся наглый вороненок с жабьими щеками, с наклеенной вкось бородкой: "Все! Кончай их! Кончааа..."

Его опять не услышали. Тогда человек с жабьими щеками ринулся к парапету, но вместо того, чтобы успокоить стреляющих, вдруг сам вскинул автомат. Автомат задергался у него в руках, как вырываемый сильным напором шланг. Однако человек-жаба с ним совладал и, тут же направив "струю" вниз, прошил несколько раз мертвого уже паренька, а затем, задрав бороду, стал бить по фонарю, кроша и осыпая кусочки желтой стены. У стрелявшего забрали автомат, кто-то крикнул: "Промедол давай!" Тут же о крике забыли, и человек-жаба, сев на парапет, на который только что загоняли то ли случайных прохожих, то ли и впрямь боевиков-террористов, снял пилотку. Рыжие, мяконькие, чуть не младенческие волосики человека распались надвое, обнажилась на темени круглая лысинка, напоминающая тонзуру патера-католика. Человек-жаба судорожно зевнул и, почувствовав, что губы его и щеки опять начинают дергаться в истерическом смехе, прикрыл лицо пилоткой. Тут-то над зевающим и появилась странная, изломанная, черт знает на что похожая тень словно взлетела водвинутая в нетопыриные крылья некрупная обезьяна. Тень задержалась над рыжим и, обмахнув его лысину (сидящий этого не заметил!) кончиком крыла, тут же метнулась к третьему облачку. Облачко, неясно кому принадлежащее, трепыхалось почти что над головой человека с наклеенной бородой. Сначала облачко вело себя спокойно, но лишь приблизилась к нему острокрылая тень, стало удирать. Полет облачка был странен: приняв к тому времени форму человеческого тела и совершенно не чувствуя сопротивления воздушной среды, оно двигалось бросками, словно плыло баттерфляем, кидалось из стороны в сторону. Однако броски облачка становились все медленней, невесомые руки-ноги слабели. Еще миг - и ухваченное тенью облачко исчезло вместе с ней в глубоком желобе.

Тем временем убитые окончательно стихли. Они лежали головами в разные стороны, словно больные в переполненной палате в ожидании врача или восприемника душ. Но врача не было, а восприемник душ расправить лица убитых отчего-то не спешил! Потому-то и отражалась на лицах этих горечь и злость, а отнюдь не посмертное успокоение. Горечь и злоба были на лицах у всех, кроме пожилой женщины, - она единственная, прямо с парапета, как и было стрелявшими задумано, ухнула в желоб, дернув при этом козьей ногой в опушенном линялой шерстью ботиночке. При падении на лице женщины отразилась радость.

- Включай транспортер, твою в дышло! Переваливай их! - вновь бешено засуетился и, словно наверстывая упущенное, заорал очнувшийся человек с наклеенной бородой. Однако люди в новой форме опять-таки действовали сами по себе, бородатую жабу особо не слушая. Медленно и механически, после хаотической стрельбы вполне успокоившись, стали они скидывать лишенные жизни тела в желоб.

Гулко заработали и с шипом засвистели ременные передачи, застучали шестерни под транспортером, предназначавшимся Бог знает для чего - может, для перевозки хлебных мешков, может, для доставки в ближайший универмаг ящиков с одеждой или для бочек с пряным испанским вином, которое приятно пить, но тяжело вспоминать...

- Все. Конец. Только три облачка! - где-то рядом в полной темноте сморкнулся и стих Ушатый. - Три только! А что как и вправду - не люди остальные-то?.. - Чуть помолчав, генерал гаркнул: - Свет!

И засиял, и вонзился желто-прозрачными коготками прямо в райки глаз тайнозрителей запоздалый свет.

- Вы... Снимать это! Вы же... Вы... - мертвой хваткой вцепился Нелепин в пупырчатый генеральский пиджак.

- Вася! Ну, брось, пусти! - генерал высвободился, от Нелепина на шаг отступил. - Мы на работе, господин Нелепин. Прошу помнить это. Людей этих мы, между прочим, по своим каналам спасти пытались. Да какое там! Не только их, - без счету других положил, зверюга!

- Какой зверю... - фальцет съел последний слог, Нелепин устыдился слабости, притворно закашлялся.

- Ну этот самый, Гагалуцкий. Да ты ведь знаешь. Ну! Видел небось мильён раз по телеку. Все орал: дайте деньги! Дайте срок! Экономист-историк, куё-маё... Ишь куда его ночью занесло. Он ведь, передают, сказал: мне как ученому необходимо знать всё! История, мол, должна всё видеть! А какая здесь история? Порезали как цыплят! Теперь родственники ищут. Только не найдут. Историк этот умеет концы в воду прятать. Да и команда ZZ там работала. Не слыхал, небось? Оно и лучше тебе о них не знать.

- Он же не имеет никакого отношения! Не военный даже...

- Ну кто теперь на отношение глядеть станет. Вызвался - доверили! Нужно же им было свидетелей убрать. Да и попросту - лютуют. Ты прости, что не предупредил. Сам знаю, что гадость. А не могли не отснять. Когда еще такой случай? Ну! Остынь! Кто его знает, как жизнь дальше повернется? А пленочка - глядишь, где надо и вынырнет. Ты облачки-то, облачки видел? Душа это, Вася! У троих только и была. Тут - не сомневайся. Наши спецкамеры ловят ее, сердешную, стопроцентно. Свет-то приметил? Тоже наш это свет! В таком свете все сокрытое - до пылинки - увидеть можно. Хоть инопланетян, хоть вестников крылатых. И никакого тебе мистического туману! Все просто: параллельные формы существования материи и миры, как говорится, иные!

- А эти... тени эти острокрылые?

- Тени? Тени - пустяк... - генерал закашлялся, - не обращай внимания. Помехи это... Несовершенство техники. Да не трухай ты. Не собираемся мы больше расстрелы снимать. Другое у нас на уме, другое! Для другого тебя искал я! - генерал сбился с дыхания, он то обнимал Нелепина, то отскакивал от него, как пьяный. - Сейчас. Дай собраться с силой! А сюда можешь и без меня заходить, вот и ключ тебе! Наконец генерал встряхнулся и, улыбнувшись и подрагивая вовочкиным чубчиком, зашептал: - Пошли! В подвал пойдем! Да не бойся. Уже наговорили тебе тут всякого! Особенно Чурлов этот! Тебя "запускать" не будем! Другая у тебя роль будет. Узнать, куда облачки делись, хочешь? Заснять хочешь? Вижу, хочешь! Тогда идем!

Тут свет внезапно погас снова. И Нелепин, к удивлению своему, увидел лежащего на спине в Предтеченском переулке и притом в собственном нелепинском плаще человека. Человек, похожий на Василия Всеволодовича, лежал в глубине двора в широкой, но уже подсыхающей лужице крови. Быстрая как молния, правда, теперь уже не синеватая, а серебряная тень мелькнула над лежащим.

- Свет, идиоты! - заорал Ушатый.

Дали свет, и пропал мытарящий душу Предтеченский переулок, а генерал, как пьяный, вновь шатнулся к Нелепину. Однако Василий Всеволодович генерала, навзрыд кричащего, от себя оттолкнул и вместо подвала помчался наверх, к выходу.

Правда, несмотря на шок, несмотря на сомнения и неясности, на фирме Нелепин остался. И даже думать о неясностях вскоре перестал, потому что жизнь Василия Всеволодовича изменилась до неузнаваемости, а верней сказать - переломилась. И первое изменение в этой новой жизни было территориальное: съехал Нелепин с теткиной квартиры, жил на фирме.

Второе изменение было куда серьезней. А именно: удивительно деликатно, без припадков горя и приступов грудной жабы, разрешился вечный московский казус и вечный двигатель московской жизни - прописочный вопрос. Через три дня после того, как доставлен был Нелепин в расположение фирмы, Ушатый затребовал у Василия Всеволодовича паспорт, а еще через двенадцать дней вернул его с отметкой о выписке и со штампом прописки, с ордером смотровым на квартиру, а также с маленьким, желто-зеленоватым, продернутым изморозью новизны ключом.