Незавещанное наследство. Пастернак, Мравинский, Ефремов и другие - Кожевникова Надежда Вадимовна. Страница 33

Не знаю, в какой семье, среде родилась Софья Дмитриевна, намеков, даже туманных, я от нее удостаивалась редко, но ясно, что с победившим пролетариатом и она, и Даня мало имели общего. Диссиденты появились потом, этот же круг, по случайности уцелев при Сталине, доверительностью безоглядной не отличался. Во всяком случае, со мной Туся держалась в границах дозволенного и такого, что могло бы меня, дочь Вадима Кожевникова, «смутить», почти не допускала.

Тут, помимо осторожности, сказались и особые обстоятельства. Я родилась в сорок девятом, в тот же год отец стал главным редактором журнала «Знамя», и тогда же поднял голову антисемитизм: «дело врачей», кампания против «безродных космополитов» нацеливались на отстрел людей с определенными фамилиями, а таких – вот ведь устроились! – много оказалось в творческой, научной, артистической среде.

Отец принял сложившийся еще при Всеволоде Вишневском коллектив. Но условия стали другие, и ему «порекомендовали» от балласта избавиться: чересчур, мол, густо. Секретарь – Фаня Абрамовна, в отделе публицистики Нина Израилевна и Муля, то бишь Самуил, а в прозе Туся. Папа не дал растерзать никого. Из Леонтиевского переулка, где вначале «Знамя» располагалось, всех доставил по новому адресу, на Тверской бульвар. Всех их помню и школьницей, и студенткой.

Даниил Данин, Тусин муж, оказался в те годы без работы как «безродный космополит»: кормильцем в семье осталась она, ворочая поденщину, от которой, могу представить, как ее тошнило. С моим отцом у нее ни по духу, ни по вглядам близости не было. Он встал на ее защиту, но они оставались друг другу чужими. Совмещать признательность и подневольность тяжко давалось с ее гордостью. И лишь выдался шанс – Даню снова стали печатать – она из «Знамя» ушла. Нигде не служила, редактировала рукописи, но уже не по принуждению, и опекала молодых, подающих надежды, в том числе и меня.

Моя первая публикация в журнале «Москва» – после выхода там «Мастера и Маргариты» ставшим очень уважаемым – было ее рук делом. Помню только названия: «Я хочу водить троллейбус», «Моя зеленая замшевая кепочка», еще что-то, из чего она слепила цикл и вручила Диане Тевекилян, заведующей в «Москве» отделом прозы. После определяла мои рассказы в «Юность», с главным редактором которой, Борисом Полевым, папа – кто их знает, почему? – давно рассорился.

Допускаю, что в ее отношение ко мне вплелись отголоски разногласий с моим отцом. Как-то я сообщила, что к моим первым шагам на литературном поприще он отнесся без всякого восторга, сказав, что я ничего не умею и не пытаюсь учиться, а главное абсолютно не знаю реальную жизнь. На фразу про реальную жизнь Софья Дмитриевна отреагировала с яростью, меня удивившей. «Ты слышишь, Даня, – кричала – опять губят, уничтожают ростки. Их „реальная жизнь“, вот она уже где, как кость в горле!» К тому, что меня в этом доме поощряют, я приспособилась быстро, но пришлось, увы, отвыкать.

Что ее поначалу пленило? Я писала о музыке, о том, как вплывает у Шопена в фортепьянном концерте фраза, по определению Пастернака, больным орлом. И прочее, в том же духе. Никакого сюжета, ничего, что соответствовало бы тогдашним требованиям к пишущим – не из бунтарства, а по незнанию. Ей, уставшей от официальной рутины, показались, видимо, обещающими эти признаки новизны.

Но наступило разочарование, для меня ошарашивающее, убийственное. Прочитав, что я в очередной раз принесла, она холодно меня оглядывала: а волшебство где же, Надя?

И спустя время снова, уже с раздражением: нет волшебства!

«Волшебством» этим она меня доканала. И свои первые «опусы» я люто возненавидела, потому что она постоянно ставила их в пример: там-де «волшебство» было, а теперь… Получалось, выплеснутое случайно, одним махом, удалось, а то, над чем я усердствовала, годилось лишь для мусорной корзины.

И еще был пункт, ставший для меня нестерпимым. Сидя в кресле, покачивая стройной ногой в туфле на высоком каблуке и насмешливо улыбаясь, вопрошала: «Ну а как у тебя с романами? Ты влюбилась в кого-нибудь наконец?»

«Наконец!» – как пощечина. И тут я не соответствовала тому, что она от меня ожидала: легкости что ли? Женщины ее склада отстаивали элементы игры даже тогда, когда к шуткам, розыгрышам ничто не располагало. Но, может быть, так выражалась их верность породе, к которой они принадлежали, но не получившей продолжения в молодых.

К Дане она обращалась с повелительно-капризными интонациями, манерными у любой другой, а у нее чарующими. То, что он ее моложе, не приходило в голову. А вот что и теперь влюблен, ясно сразу. Их пара ладностью, стильностью, не могла остаться незамеченной. Он – высокий, она – маленькая, но, вздернув подбородок, глядела на него будто сверху вниз. Меня завораживало отсутствие будничности, приземленности в их отношениях после долгой совместной жизни. Сколько тут вложено усилий, воли, ума, оставалось за кадром.

В круг их ближайших друзей входили Маргарита Алигер, Борис Жолтовский, Галина и Владимир Корниловы, семья Германов. Когда Алексей Герман снял фильм «Двадцать дней без войны», услышала от Софьи Дмитриевны: «Впервые сказано о нас, нашем поколении». Они были примерно того же возраста, что и мои родители, но поколение – другое. Это я уже могла понять.

Порядочность, неподдающаяся растлению ни соблазнами, ни угрозами. Отсутствие пошлости в чем-либо, как внешне, так и внутренне. И что-то неистребимо молодое в способности как увлекаться, так и огорчаться. Ни тени назидательности: на меня, например, они как бы и не влияли, о чем сожалею. Хотя, возможно, ошибаюсь. Недавно в своей библиотеке уже здесь, в Америке, обнаружила книгу Бориса Агапова «Взбирается разум», надписанную Даниилу Семеновичу и застрявшую у меня. И рассказ раннего Андрея Битова «Пенелопа» попал из рук Софьи Дмитриевны. А главное – атмосфера их дома, лечащая, как горный воздух. И вот от таких людей я сама, добровольно ушла.

Пропала, и все. Писала, печаталась, и не хотелось снова терзаться своей несостоятельностью под прицелом влажных, фиалковых глаз. Но однажды раздался телефонный звонок: она, Софья Дмитриевна. Голос показался незнакомым, напряженным: «Ты что же совсем забыла нас?» В ответ мои мямленья. Застала врасплох, я вправду забыла, постаралась забыть. И дальше: «Ты, возможно, уже не нуждаешься в советах, но так, без цели, трудно было зайти?! Да просто даже набрать наш номер!» Пауза. Почудилось, верно, – не могло ведь такого быть?! – будто она слезы сглотнула…

И вдруг я прозрела. Неужели она ждала? Неужели и шелковые блузки, и туфли на каблуках надевались ради меня? А я не только бездарность выказала, но и бессердечность, не сообразив, не уловив, что в этом доме, выходит, любили меня?

А что упущено, не восстановимо. Да, примчалась на следующий же день. Тот же подъезд в ожидании лифта. Стук каблуков за дверью, после звонка. Ее комната, она в кресле. Но ушло то, что она называла «волшебством». Выходит, это было, существовало, чему я не поверила. Бог с ней, с литературой, – но в жизни, что ценнее, важней. Мне протягивалось, а я отвернулась.

А потом я была на ее похоронах. В автобусе, едущем в морг, рядом с Даниилом Семеновичем стоял, держась за поручень, Алексей Герман, о котором я столько слышала, но увидела впервые. Впервые многое еще предстояло, но уже без волшебства.