Легкий привкус измены - Исхаков Валерий. Страница 23

Когда он увидел ее грудь - такую нежную, такую белую на фоне загара, с такими розовыми доверчивыми сосками, он зарычал и непроизвольно облизал пересохшие губы - и тут только сообразил, что разглядывает ее грудь почти вплотную, с расстояния метра, не более, но каким образом он проделал путь от дверей, как оказался в опасной близости от нее, этого он ни тогда, ни в последствии понять не мог. Он готов был поклясться на Библии, на Коране, на учебнике химии Глинки, что не он подошел, а его передвинуло, переставило с места на место каким-то фантастическим образом - и конечно же, он и не думал протягивать эти дурацкие руки, чтобы коснуться этой нежнейшей груди.

- Не надо, - сказала она спокойно.

И он вдруг понял, он поверил, что ей действительно не надо. Не хочет она, чтобы он к ней прикасался. Раньше, на озере, хотела, он чувствовал это. Млела в его крепких объятиях. Воображала себя прекрасной и желанной. Ждала со страхом и надеждой, когда он придавит ее к песку своим крепким мускулистым телом и овладеет ею. Не дождалась. И теперь не хочет его. Даже сейчас, продолжая раздеваться перед ним, она его не хочет.

- Чего же ты хочешь? - с трудом ворочая пересохшим языком, спросил он.

- А правду говорят, что ты фотографией занимаешься? Что ты девочек голых снимаешь?

- Не голых, а обнаженных, - поправил он взрослым, учительским тоном. - И не девочек, только натурщиц. Которые профессионально позируют. За деньги. Но у нас в городе таких нет, только в Свердловске.

- А меня сфотографируешь?

- Так ты этого хочешь? - Ему показалось, что он увидел впереди небольшой просвет. Небольшой, но вполне различимый. 6х9. Или 9х12. Если она только этого хочет... - Если я сфотографирую тебя, ты перестанешь преследовать меня? Не будешь подкарауливать на переменках?

- А разве я подкарауливаю? Больно надо...

Актриса она была никакая. Но она и не хотела обмануть. Напротив, всем своим видом она ему показывала: ну конечно, я тебя преследую, ну конечно, подкарауливаю тебя на переменках, - а ты чего хотел, гадкий соблазнитель малолетних?..

- Да или нет?

- Какой ты скучный... - Она деловито взяла лифчик и стала одеваться. Застегни пожалуйста, - подставила доверчиво спину.

Он дрожащими пальцами застегивал тугой крючок, когда дверь кабинета вдруг быстро и с шумом распахнулась...

На этом все могло для Виктора кончиться. Если бы директриса дала ход делу. Если бы узнали родители девочки. Если бы кто-то из тех, кто воочию видел, как Виктор расстегивал крючки лифчика (поди докажи, что не расстегивал, а застегивал - ведь на ней больше ничего не было, даже трусиков! если бы одевалась, наверное, с них бы начала), проболтался. Если бы наконец одна из тех, кто видел, не решилась прийти ему на помощь. Вылетел бы из школы с волчьим билетом, это в лучшем случае, и благодарил бы бога, если бы ее папа с мамой, инженер и стоматолог, не потребовали завести уголовное дело. "Только ради ваших замечательных родителей, Виктор Сергеевич, - сказала ему директриса. - Только чтобы позор не коснулся наших замечательных педагогов, нашей гордости, нашей славы..."

Как хорошо, подумал вдруг Виктор, что обо мне никто никогда так не скажет. Никогда. Никогда не буду я ничьей гордостью и ничьей славой. И не хочу быть. На хер, на хер вашу сраную педагогику! Только дайте мне уйти тихо, без скандала - и больше вы обо мне не услышите!

- Зачем ты это делаешь? - спросил он у О., когда они вышли рука об руку с закрытого заседания педсовета. Почти обрученные. Обрученные педсоветом. Обрученные-обреченные. Не обрекаются, любя...

- А может, ты мне нравишься как мужчина, - кокетливо улыбнулась О., снизу вверх заглядывая ему в лицо. - Может, ты мне всегда нравился.

- И именно поэтому ты сама познакомила меня с К.?

- А что мне оставалось делать? Я же видела, как ты на нее смотришь, как ты мысленно раздеваешь ее, а она так прямо истекала от желания тебя получить. Ну и ладушки! Раз уж не можешь помешать, думаю, так лучше помоги. Хоть спасибо скажут.

- Спасибо.

- Ради бога, миленок! Е...тесь на здоровье!

- Ого!

- Да ладно тебе, Виктор Сергеевич! Будто никогда не слышал, как мы с К. обмениваемся при тебе любезностями. Она и не такое может завернуть.

- Она - да.

- А я не хуже. Ты просто привык на меня смотреть как на вечную подругу, старую деву, учительницу словесности, а я... Я женщина, Витя. Я просто женщина двадцати девяти лет от роду, не старая еще и не слишком уродливая, и я хочу получить от жизни свое - и поскольку мы живем, слава богу, не в XIX веке, я не стесняюсь говорить об этом и не боюсь называть вещи своими именами. Я знаю, что мужчина - глупый и ленивый самец, годный только для постели. Да и то не всякий. Такие, как ты, - редкость. Глупый, но не ленивый.

- Почему это глупый?

- Да вот хотя бы потому, что обижаешься. А зря обижаешься. Это самое лучше сочетание. Каждая женщина мечтала бы заполучить такое сокровище. Можно даже еще глупее - лишь бы не ленивее. Думаешь, нам, бабам, в постели интеллект нужен? Думаешь, я одна такая в нашей школе, которая хотела бы женить тебя на себе? Хочешь, я тебе поименно перечислю? Не хочешь? Зря, миленок, тебе бы понравилось...

Он смотрел на нее, будто видел впервые. Они беседовали не в безвоздушном пространстве. Они шли школьными коридорами во время перерыва между первой и второй сменами. Тут еще толклись остатки первой смены и прибывали, прибывали те, кому учиться во вторую. И все смотрели, пялились на них, двух учителей старших классов, все здоровались с ними, все прислушивались к тому, о чем они говорят. В другое время оба они нацепили бы маски педагогов и говорили бы о чем-нибудь отвлеченном, сугубо профессиональном. Но сегодня... Сегодня лицо О. раскраснелось, жесты ее были резки и уверенны, а речь звучала так, будто они не в священных стенах школы, а в кабаке.

- Ладно, - сказала она ему наконец. - Не буду над тобой издеваться. Вовсе ты мне не так уж и нравишься. И уж во всяком случае силком тебя держать не буду. Сделаешь для меня одно дело, - она шепотом, на ухо, объяснила ему, какое, - и можешь валить на все четыре стороны. Но уж это дело постарайся сделать хорошо...

Когда они проходили мимо актового зала, где школьный оркестр, непреходящая гордость директрисы, разучивал знойное аргентинское танго к праздничному "Огоньку" по случаю 7 Ноября, оба, не сговариваясь, остановились и повернулись друг к другу, Виктор положил правую руку на талию О., левой рукой взял ее правую руку, и они начали танцевать, плавно скользя, поворачиваясь и изгибаясь на натертом до блеска паркете. И что с того, что их безумное школьное танго происходило в каком-то ином измерении, в микроскопическом промежутке времени между настоящим и будущим, который под звуки танго растянулся вдоль и поперек, чтобы их танец мог бы продолжаться вечно! И никто во всей школе не увидел ничего необычного, разве что самый любознательный школьник, вечный отличник, будущий кандидат филологических наук, заметил, как два педагога, мужчина и женщина, на долю секунды исчезли у дверей актового зала, а когда снова возникли, на мужчине вместо привычного синего костюма с галстуком был черный фрак с раздвоенным хвостом и крахмальная манишка, а на женщине - белое бальное платье, расшитое жемчугом, сильно обнажающее ее пышные плечи и грудь. Однако умный школьник никогда не признается в том, что он успел увидеть в это бесконечно малое, но растянутое до бесконечности мгновение, и лишь безупречной формы жемчужина, отлетевшая от выреза платья дамы во время танца, будет всегда напоминать ему, что кроме скучной действительности где-то рядом незримо присутствуют иные измерения, откуда порой доносится до нас призывная мелодия аргентинского танго.

Глава четвертая

Море Нежности

Педагоги - особая порода homo sapiens. Особые у них повадки и особый язык. Особая профессиональная гордость. Их главная отличительная черта - сильная, почти непреодолимая страсть к образованию династий.