Одного поля ягода - Диккенс Чарльз. Страница 29

— Белла, а ты все же так ничего и не сказала о своих… как их там?

— Я не желаю говорить о них здесь, — ответила Белла, стараясь сдержать негодование и притопывая ножкой. — Таких людей незачем приплетать к нашим дрязгам. Они слишком добры и слишком хороши для этого.

— Зачем же выражать свою мысль именно так? — ядовито вопросила миссис Уилфер. — Нужны ли тут околичности? Правда, это очень учтиво и любезно, но зачем же выражать свою мысль именно так? Почему не сказать прямо, что они слишком добры и слишком хороши для нас? Мы понимаем намек. Зачем же прибегать к обинякам?

— Мама, — сказала Белла, топнув ножкой, — вы и святого способны довести до умопомрачения! И вы и Лавви!

— Злосчастная Лавви! — жалостливым голосом возопила миссис Уилфер. Ей всегда достается. Бедное мое дитя! — Но Лавви так же неожиданно, как и в первый раз, переметнулась на сторону другого противника, весьма резко заметив при этом:

— Уж меня-то, мама, можете не опекать, я и сама за себя постою.

— Я изумляюсь, — проговорила миссис Уилфер, адресуя на сей раз свои замечания старшей дочери, как, в общем, более надежной, чем совершенно необузданная Лавви. — Я изумляюсь, Белла, что ты нашла время и желание оторваться от мистера и миссис Боффин и посетить нас. Я изумляюсь, что наши права на тебя, столкнувшись с недосягаемыми по высоте правами мистера и миссис Боффин имеют какое-то значение. Мне, разумеется, следует быть благодарной за такой успех в соперничестве с мистером и миссис Боффин. (Почтенная женщина с особым ожесточением напирала на первую букву в слове «Боффин», точно в букве «Б» и таился корень ее недовольства носителями этой фамилии и точно Доффин, Моффин или Поффин было бы гораздо легче снести.)

— Мама, — сердито заговорила Белла, — вы просто вынуждаете меня сказать, что мне не следовало приезжать домой и что больше я домой не приеду, во всяком случае в папино отсутствие, потому что мой бедный дорогой папочка человек благородный и никогда не станет завидовать моим великодушным друзьям, никогда не станет злобствовать на них. Папа слишком деликатен и мягок, чтобы попрекать меня теми скромными требованиями, которые они ко мне предъявляют, и тем очень нелегким положением, в котором я очутилась совеем не по своей вине. Я всегда любила бедного дорогого папочку больше, чем вас обеих, вместе взятых, и я его люблю и всегда буду любить.

И тут Белла, уже не черпая больше никакого утешенья в своей очаровательной шляпке и в нарядном платье, залилась слезами.

— Я уверена, Р. У., - воскликнула миссис Уилфер, возводя глаза ввысь и обращаясь куда-то в пространство, — я уверена, что, если бы вы присутствовали здесь и слышали, как вашу жену и мать вашего семейства принижают по сравнению с вами, вы испытали бы потрясение всех чувств! Но судьба уберегла вас, Р. У., и обрушилась на меня.

И тут миссис Уилфер залилась слезами.

— Ненавижу этих Боффинов! — воскликнула мисс Лавиния. — Пусть мне не позволяют называть их Боффи-нами! Я все равно буду называть их Боффинами! Боф-фины, Боффины, Боффины! Они зловредные, эти Боф-фины! Эти Боффины восстановили против меня Беллу, и я заявляю Боффинам прямо в лицо… — Это не совсем соответствовало положению вещей, но следует учесть, в каком волнении находилась юная мисс Лавиния. — Я заявляю, что они противные Боффины, вульгарные Боффины, гнусные Боффины, отвратительные Боффины! Вот!

И тут мисс Лавиния залилась слезами.

Калитка в палисаднике скрипнула, и они увидели секретаря, быстро поднимавшегося по ступенькам.

— Так как у нас никого нет в услужении, я сама открою ему дверь. Тряхнув головой, миссис Уилфер утерла слезы и с жертвенным видом поднялась со стула. — Нам нечего скрывать. Если он обнаружит следы волнения у нас на лицах, пусть делает из этого любые выводы. — Она выплыла за дверь и через минуту снова вплыла в комнату, провозгласив, точно герольд: — Мистер Роксмит имеет передать сверток мисс Белле Уилфер.

Мистер Роксмит вошел сразу после доклада и, разумеется, понял, что тут происходило. Однако он, со свойственной ему деликатностью, сделал вид, будто ничего не заметил, и обратился к мисс Белле:

— Мистер Боффин собирался еще утром положить этот сверток в карету. Ему хотелось сделать вам маленький подарок на память — тут кошелек, мисс Уилфер. Но так как он не успел выполнить свое намерение, я решил поехать за вами вдогонку.

Белла взяла сверток и поблагодарила секретаря.

— Мы здесь повздорили, мистер Роксмит, но не больше, чем всегда. У нас это водится, как вам известно. Я уезжаю. До свиданья, мама. До свиданья, Лавви. — И, поцеловав их обеих, мисс Белла шагнула к двери. Секретарь хотел было проводить ее, но так как миссис Уилфер, выступив вперед, проговорила с достоинством: "Прошу прощенья! Разрешите мне воспользоваться своими материнскими правами и проводить дочь до кареты, которая ее ожидает", — он извинился и отступил в сторону. Какое это было великолепное зрелище, когда миссис Уилфер распахнула настежь дверь и, простерев перчатки, громко провозгласила: "Служитель миссис Боффин! — А потом, когда он предстал пред ней, добавила кратко, но величаво: — Мисс Уилфер выходит!" — и сдала дочь на его попечение, точно страж в юбке, выпускающий государственного преступника из Тауэра. Этот церемониал произвел совершенно парализующее действие на соседей, и те не могли оправиться от оцепенения минут двадцать, тем более что достойнейшая миссис Уилфер, охваченная поистине серафическим экстазом, все это время возвышалась на верхней ступеньке лестницы.

Сев в карету, Белла развязала маленький сверток. Там был изящный кошелек, а в кошельке — бумажка в пятьдесят фунтов. "Вот папа удивится! подумала она. — Поеду в Сити и сама преподнесу ему этот приятный сюрприз!"

Точный адрес "Чикси, Вениринг и Стоблс" ей не был известен. Зная только, что контора где-то недалеко от Минсинглейн, она велела кучеру остановиться на углу этой мрачной улицы и отправила "служителя миссис Боффин" на поиски "Чикси, Вениринг и Стоблс", приказав ему передать на словах, что если Р. Уилфер сможет выйти, его будет ждать дама, желающая поговорить с ним. Это таинственное известие, услышанное из уст ливрейного лакея, произвело такой переполох в конторе, что вдогонку за Рамти-Растяпой немедленно выслали соглядатая юного возраста с наказом рассмотреть как следует, что это за дама, и явиться с докладом обратно. Волнение нисколько не улеглось, когда соглядатай ворвался в контору со словами:

— Хороша пташка! Сидит в карете — шик, блеск!

Сам Растяпа, с пером за ухом, в порыжелой шляпе, прибежал на угол, совершенно запыхавшись, и только тогда узнал свою дочь, когда его втащили в карету за галстук и чуть ли не задушили в объятиях.

— Голубка моя! — пролепетал он, еле переводя дух. — Боже милостивый! Какая ты стала! Просто обворожительная женщина! А я думал, что наша дочка теперь загордилась и позабыла свою мать и сестру!

— Я только что от них, папочка.

— Ах, вот что! Ну и как… как мама? — неуверенно спросил Р. У.

— Очень злющая, папа. Обе злющие, и она и Лавви.

— Да, на них иногда немножко находит. Белла, ты была к ним снисходительна, друг мой?

— Нет. Я, папа, тоже злилась. Мы все три были злющие. Папа, знаешь что? Я хочу, чтобы ты поехал со мной пообедать куда-нибудь.

— Да я, друг мой, собственно, уже закусил… даже неудобно признаваться в этом в такой роскошной карете… простой колбасой. — Р. Уилфер смиренно понизил голос, глядя на канареечного цвета обивку экипажа.

— Ну это все равно что ничего, папа!

— Да, иной раз кажется, что и маловато, друг мой, — признался Р. У., проводя рукой по губам. — Но когда обстоятельства, в которых ты не волен, нагромождают препятствия между тобой и ростбифом, ничего другого не остается, как смирить свой дух и удовольствоваться, — тут он снова понизил голос из уважения к карете, — простой колбасой.

— Бедный мой папочка! Слушай, молю тебя, отпросись на весь день и давай проведем его вместе!

— Ну, что ж, голубчик, помчусь в контору, попрошу, чтобы меня отпустили.