Бегство охотника - Мартин Джордж Р.Р.. Страница 25

Рамон вздохнул. Если ему не казалось, что он разговаривает с иностранцем, так только потому, что это больше напоминало разговор с безмозглым дитятей.

Он попытался объяснить инопланетянину, что такое сигарета. Маннек брезгливо сморщил хобот еще прежде, чем Рамон договорил.

— Я не постигаю функции курения, — заявил Маннек. — Функция легких состоит в насыщении тела окислителем. Разве заполнение продуктами сгорания растительных материалов не мешает этой функции? Каково вообще назначение курения?

— Курение дарит нам рак, — ответил Рамон, изо всех сил сдерживая ухмылку. Очень уж серьезным казался инопланетянин, очень озадаченным — просто грех было не позабавиться немного.

— А! А что такое «рак»?

Рамон объяснил.

— Но это ойбр! — с тревогой заявил Маннек. — Твоя функция — найти человека, и тебе не разрешается делать ничего, что способно помешать этому назначению. Не пытайся помешать мне, приобретая рак!

Рамон хихикнул, а потом, не в силах больше сдерживаться, расхохотался. Одна волна безудержного веселья накатывала на другую, и очень скоро он стоял, согнувшись, держась за бок, но продолжая содрогаться от смеха. Маннек шагнул ближе, и хохолок из перьев его топорщился так, будто он — на взгляд Рамона, во всяком случае, — собирался спросить еще что-то — ни дать ни взять ребенок, пытающийся дознаться у родителей, что такого он сказал, заставив их потешаться.

— У тебя припадок? — поинтересовался Маннек.

Это было уже слишком. Рамон взвыл и согнулся вдвое, притаптывая и восхищенно тыча пальцем в инопланетянина. Он не мог выдавить из себя ни слова. Совершеннейшая абсурдность ситуации и чудовищное напряжение, сковывавшее его последние два дня, только усиливали комический эффект от замешательства этого чудища. Рамон ничего не мог с собой поделать. Инопланетянин неуверенно топтался на месте. Понемногу приступ смеха слабел, и в конце концов отпустил; Рамон, вконец обессиленный, вытянулся на земле.

— Тебе нехорошо? — спросил Маннек.

— Со мной все в порядке, — прохрипел Рамон. — В полном порядке. Это ты смешон, как не знаю что.

— Я не понимаю.

— Нет, нет! Конечно, не понимаешь! Это-то и смешно! Ты смешной, как не знаю что, унылый мелкий бес.

Маннек смотрел на него без малейшего намека на улыбку.

— Тебе повезло, что я не в подключении, — заявил он. — Будь так, мы бы немедленно уничтожили тебя и запустили бы дупликацию заново, поскольку подобные припадки являются проявлением дефектности организма. Почему ты подвергся этому припадку? Это симптом рака?

— Идиот, — прохрипел Рамон. — Cabron. Я просто смеялся.

— Объясни мне, что значит «смеяться». Я не постигаю этой функции.

Рамон попытался найти объяснение, которое инопланетянин мог бы понять.

— Смех — хорошая вещь, — слабым голосом произнес он. — Приятная. Человек, не умеющий смеяться, — ничто. Это часть нашей функции.

— Это не так, — возразил Маннек. — Смех останавливает течение. Он мешает верной функции, воздействуя на нее.

— От смеха я чувствую себя лучше, — настаивал Рамон. — А когда я чувствую себя хорошо, я лучше функционирую. Это вроде пищи, понимаешь?

— Это неверная информация. Пища обеспечивает тело энергией. Смех не делает этого.

— Это энергия другого типа. Когда что-то смешно, я смеюсь.

— Объясни, что значит «смешно».

Он подумал немного, потом вспомнил анекдот, который слышал, когда в последний раз летал в Собачку. Его рассказал Элой Чавес, когда они выпивали там вдвоем.

— Ладно, слушай, чудище, — сказал он. — Я расскажу тебе смешную историю.

Рассказ получился так себе. Маннек то и дело перебивал его вопросами, требовал объяснения то одного, то другого понятия — до тех пор, пока Рамон не выдержал.

— Сукин ты сын, — раздраженно буркнул он. — В рассказе не останется ничего смешного, если ты не заткнешься и не дашь мне рассказать его до конца! Ты своими вопросами все портишь.

— Почему инцидент становится от этого менее смешным? — не понял Маннек.

— Не бери в голову, — сказал Рамон. — Просто слушай.

Инопланетянин не говорил больше ничего, и на этот раз Рамону удалось рассказать анекдот с начала до конца, но когда он закончил, Маннек подергал хоботом и уставился на него своими лишенными выражения оранжевыми глазами.

— Теперь тебе положено смеяться, — сказал ему Рамон. — Это очень смешная история.

— Почему этот инцидент смешной? — спросил тот. — Человек, о котором ты говорил, получил инструкции спариться с самкой своего вида и убить крупного хищника. Если его таткройд состоял в этом, он его не исполнил. Почему он вместо этого спарился с хищником? Или он был ойбр? Хищник ранил его, а мог убить. Разве он не понимал, что его действия могли привести к такому результату? Он вел себя весьма противоречиво.

— Но именно поэтому история и смешна! Ты что, не понял? Он же трахнул чупакабру!

— Да, это я постиг, — кивнул Маннек. — Разве эта история не была бы более «смешная», если бы человек выполнил свою функцию так, как его инструктировали?

— Нет, нет, да нет же! Это было бы вовсе не смешно! — Рамон покосился на сидевшего огромным унылым пнем инопланетянина, на его непроницаемо-серьезное лицо — и не смог удержаться от нового приступа смеха.

И тут его пронзила боль — всепоглощающая, парализующая, унизительная боль. Она продолжалась дольше, чем в прошлый раз — по крайней мере так ему показалось. Когда она наконец прекратилась, Рамон лежал, свернувшись калачиком, вцепившись обеими руками в сахаил, пульсировавший в такт его сердцебиению. К стыду своему он обнаружил, что плачет — как собака, которую ударили ни за что ни про что. Маннек, безмолвный, непроницаемый возвышался над ним, и в это мгновение он казался Рамону воплощением абсолютного зла.

— За что? — выкрикнул Рамон и сам устыдился того, как дрогнул его голос. — За что? Я же ничего не сделал?

— Ты угрожаешь приобрести рак, чтобы избежать осуществления нашего назначения. Ты впадаешь в припадки, которые нарушают твое функционирование. Ты получаешь удовольствие от противоречий. Ты получаешь удовольствие от неудач в процессе интеграции. Это ойбр. Любые признаки ойбр будут караться подобным образом.

— Я смеялся, — прошептал Рамон. — Я всего лишь смеялся!

— Всякий смех будет караться подобным образом.

Рамон испытал приступ дурноты. Он забыл. Он снова забыл, что эта тварь на другом конце поводка — не просто человек причудливой внешности. Что разум за этими оранжевыми глазами — вовсе не человеческий разум. Как-то очень легко это забывалось — и это было опасно.

Если он собирался жить — то есть если он собирался бежать от этого типа и вернуться в общество человеческих существ, — ему необходимо было запомнить, что это существо не похоже на него. Он все-таки человек, каким бы образом его ни создали. А Маннек — монстр. С его стороны просто глупо относиться к нему иначе.

— Я не буду больше смеяться, — сказал Рамон. — Или приобретать рак.

Маннек не сказал ничего, но сел рядом с ним. Между ними воцарилось молчание — пустота, странная и темная, как межзвездный вакуум. Рамона не раз ставили в тупик люди, с которыми ему приходилось иметь дело: norteamericanos, бразильцы или даже чистокровные mejicanos, [12] приходившиеся ему почти что родней. Они думали совсем иначе, эти чужаки, они по-другому ощущали мир, и он не мог доверять им, потому что не мог понять их полностью, до конца. Женщины, даже Елена, тоже часто заставляли его чувствовать себя так. Возможно, поэтому он провел большую часть своей жизни сам по себе, поэтому он ощущал себя дома в глуши, а не в обществе других себе подобных. Но все они имели больше общего с ним, чем Маннек. С norteamericanos его разделяли история, культура и язык — но даже гринго умели смеяться и зверели, если им плюнуть в лицо. С Маннеком его не объединяло даже это, между ними лежали световые годы и миллионы веков эволюции. Он не мог быть уверенным ни в чем, что касалось существа на другом конце сахаила. Эта мысль морозила его сильнее, чем ветер с горных ледников.