Драконы - Стрэн Джонатан. Страница 85

Самочка выгнула шею, чтобы заглянуть Лессе в лицо. Она, Рамота, ужасно голодна! Она так долго находилась в яйце — совсем без пищи! Лесса, пораженная, пожелала узнать, откуда золотистое существо знает свое имя. «Как же я могу не знать собственного имени, — ответила Рамота, — ведь оно принадлежит мне, и никому больше!»

И Лесса снова утонула в сиянии чудесных переливчатых глаз.

Не обращая внимания на слетевших вниз бронзовых драконов, не замечая их всадников, Лесса замерла, обхватив руками голову самого чудесного создания на всем Перне. Да, она, конечно же, понимала, что впереди ее ждут не только победы, но и горький труд, и тем не менее в этот миг для нее становилось совершенно очевидным, что она, Лесса Пернская, с помощью золотой Рамоты стала Госпожой Вейра — сейчас и до самой смерти.

Джеймс Блэйлок

БУМАЖНЫЕ ДРАКОНЫ [28]

Джеймс Блэйлок родился в 1950 году в Лонг-Бич, Калифорния. В течение двадцати пяти лет он был профессиональным писателем и преподавателем. Преподавать начал в Фуллертонском колледже в 1976 году и в том же году напечатал свой первый рассказ. В настоящее время доцент кафедры английской литературы в университете Чепмена (округ Ориндж, Калифорния) и директор Консерватории литературного мастерства в Школе искусств округа Ориндж. Наряду с Тимом Пауэрсом и К. У. Джетером, Блэйлок считается одним из первопроходцев стимпанка. Он лауреат Всемирной премии фэнтези за сборник «Тринадцать фантазмов» («Thirteen Phantasms») и за рассказ, предлагающийся вашему вниманию. Его роман «Гомункулус» («Homunculus») получил премию имени Филипа Дика. Блэйлок выпустил множество романов, в том числе такие, как «Последний сребреник» («The Last Coin»), «Бумажный Грааль» («The Paper Grail»), «Машина лорда Кельвина» («Lord Kelvin's Machine»), «Все колокола Земли» («All the Bells of Earth») и «Сезон дождей» («The Rainy Season»). Среди его последних книг роман «Рыцари краеугольного камня» («The Knights of the Cornerstone»), повесть «Отлив» («The Ebb Tide») и сборник «Тень на пороге» («The Shadow on the Doorstep»).

Говорят, в этом мире случались всякие странности — а кое-какие, говорят, случаются и до сих пор, — только вот половина из этих разговоров, насколько я могу судить, — пустая трепотня. А иногда не вдруг и поймешь. Над северным побережьем уже которую неделю нависает низкое серое небо — сплошные, без просветов, облака метрах в двадцати над головой, нанизанные на верхушки деревьев, мамонтовых, ольхи и гемлока, словно ворсистая шерсть. Воздух набряк туманом, который затянул бухту и океан, изредка приоткрывая концы пирса и волнолома, обычно теряющиеся в серой дымке, так что не поймешь, где кончается море и начинается небо. Когда же отлив обнажает идущие к оконечности мыса рифы, покрытые коричневыми комками фукуса пузырчатого и резиновыми листьями бурых водорослей, розовым кружевом багрянки, скользкими полотнищами ульвы и взморника, нетрудно вообразить скопища темных рыб, зависшие в глубоководных садах и поднимающиеся на рассвете к бледно-зеленым отмелям, позавтракать.

Не исключено, разумеется, что крылатые твари — их аналоги, если угодно, — населяют облака, что в долинах и ущельях тяжелых, низких небес живут невообразимые существа. Иногда мне приходит в голову, что, если бы можно было без предупреждения развести облачную кулису, укрывающую небеса, взять ее и отдернуть, — вспугнул бы мириады летучих экзотов: живые дирижабли с крошечными, как плавники иглобрюхов, подрагивающими крылышками, и жилистые, кожа да кости, создания с зубастыми клювами длиной в половину шипастого тела.

Иными ночами я был уверен, что слышу их, — когда облака висели в древесных кронах, за мысом ревели туманные сирены и по железной крыше гаража Филби барабанили капли, стекающие с иголок гемлока за окном. Тогда до меня доносились приглушенные крики и хлопанье далеких крыльев. В одну такую ночь я гулял по прибрежным утесам, и облака на миг разошлись, явив россыпь звезд, головокружительно раскинувшуюся, как огни карнавала, а затем неторопливо, будто кулиса, облака сомкнулись вновь и уже не расходились. Уверен, что-то — тень, намек на тень — мимолетно застлало звезды. Следующим утром крабы и пошли.

Проснулся я поздно и сразу услышал, как Филби долбит в своем гараже молотком, — наверно, рихтует когти из медного листа. Какая, впрочем, разница — стук и стук. Достаточно, чтобы меня разбудить. Я всегда засыпаю примерно за час до рассвета, не раньше. Какая-то птица — представления не имею, какая именно, — оглушительно трещит последний предрассветный час и умолкает, когда восходит солнце. Даже не догадываюсь, зачем ей это. В любом случае время было уже к полудню, и Филби колотил молотком как оглашенный. Я приоткрыл левый глаз — и увидел на подушке кроваво-красного краба-отшельника с глазами на стебельках, гордо вскинувшего клешни. Я взвился как ужаленный. Другой краб забирался ко мне в ботинок, еще два удирали с моими карманными часами — волочили их за цепочку к двери спальни.

Окно было распахнуто, противомоскитная сетка разодрана. Пока я спал, твари карабкались по сложенной под окном поленнице и, перевалив через подоконник, вовсю хозяйничали в моих вещах. Я отправил их восвояси, но вечером явились следующие, их были десятки. Согнувшись под тяжестью морских раковин, они ковыляли к дому, имея серьезные виды на мои карманные часы.

Сезонная миграция. Доктор Дженсен говорит, что раз в сто лет все крабы-отшельники на свете заболевают охотой к перемене мест и устремляются на берег. Дженсен поставил палатку в бухте у самой воды и занялся наблюдениями. Все крабы направлялись к югу, как перелетные птицы. К концу недели берег буквально кишел ими — несколько миллионов особей, если верить Дженсену, — но мой дом они не трогали. В течение следующей недели поток иссякал: крабы, все в меньшем количестве, выбирались на берег со все большей глубины и все более крупные: сперва размером с кулак, потом с человеческую голову, а потом один огромный, с хорошую свинью, загнал Дженсена на дерево. В пятницу вылезли всего два краба — и каждый больше автомобиля. Дженсен, бессвязно лопоча, отправился домой и допился до ступора. Впрочем, надо отдать ему должное: в субботу он вернулся. Но берег был пуст. Дженсен предположил, что из какой-нибудь глубоководной расщелины, куда не проникает ни лучика света, до сих пор выкарабкивается курсом на сушу совсем уж исполинский краб, слепой, в кривом от чудовищных давлений панцире, весь обросший ракушками.

Иногда по ночам до меня доносятся беспорядочные отзвуки далекого лязга, смутные и приглушенные, тогда я внутренне подбираюсь и прилипаю взглядом к раскрытой книге, а от близкого камина в хрустале отставленного стакана пляшут огненные блики, и мглистая ночь полна звуков, среди которых то и дело мерещится клацанье невозможного дженсеновского краба, вот его тень наползает на крыльцо, он охотится за моими карманными часами. Ночью после того, как были отмечены крабы величиной со свинью, один из них забрался к Филби в гараж — взломав как-то дверь — и в клочья искромсал его дракона. Понимаю, о чем вы сейчас думаете. Сперва я тоже не поверил. Но с тех пор успело случиться всякое, и теперь я думаю, что это правда. Ведь Филби и вправду знал Огастеса Сильвера; он был прислужником, подмастерьем, а Сильвер — мастером. С драконом же, говорят, дело не только в механике. Дело в правильной перспективе. Это-то Филби и подкосило.

В прошлом году к нам приезжал на телеге цыган. Будто бы немой. За доллар он проделывал самые невероятные штуки. Только явившись, вырвал свой язык и бросил его на дорогу. Сплясал на нем, втоптал в пыль, затем поднял и сунул обратно в рот — язык прирос как новенький. Затем принялся разматывать свои кишки, метр за метром, как сардельки на мясокомбинате, а потом смотал все обратно и крепко защипнул края прорехи в животе, которую только что сам и разодрал. Полгорода стошнило — но они ведь сами заплатили за показ. Вот так же у меня с драконами — я в них не верю, но готов немного потратиться, чтобы увидеть дракона в полете, даже если это будет ловко наведенная иллюзия.