Нежить - Адамс Джон Джозеф. Страница 134

Но поскольку он мертв, и читатели моего героя-писателя также мертвы, мы можем спокойно двигаться дальше.

Рассказы этого писателя имеют один и тот же сюжет — ведь зомби не привередливы. Они начинаются с ощущения, что поблизости ходит мясо. Затем мясо выслеживают. А затем — охотятся на него.

А затем ходячее мясо перестает ходить — живой человек оказывается внутри мертвого.

Писатель создает бесконечные вариации этого сюжета, потому что он больше ничего не умеет делать, а потом фантазия его иссякает, но он все равно вынужден заниматься сочинительством. Действие его рассказов происходит на улицах города, на сельских дорогах, в зоопарках, торговых центрах, школах, самолетах. Но каким бы ни был фон, по сути они все одинаковы.

Волочи ноги.

Шаркай.

Волочи ноги быстрее.

Беги. (Ну, если зомби в состоянии бежать.)

Беги, беги, беги.

Ешь!

Прошло какое-то время, и этот писатель, у которого, очевидно, завышена самооценка (иначе он все это давным-давно бросил бы, по крайней мере после того, как его книги перестали покупать), написал сотни подобных рассказов. Однако теперь, когда вокруг его пишущей машинки нагромождены кипы бумаги (потому что он даже после крушения цивилизации не отказался от своего привычного ритма жизни), он не знает, что с ними делать. У зомби не существует журналов, в которых он мог бы печатать свои произведения, магазинов, в которых можно их продавать.

По крайней мере пока, думает писатель.

Итак, он решает пойти на улицу — на улицу, где он так долго не появлялся, и начать читать там свои рассказы вслух. Он понимал, что его, возможно, ждет смерть, но был готов к этому. В конце концов, укротитель львов может на несколько мгновений сунуть голову в пасть хищнику, но прикажите ему прочитать в таком положении «Гамлета» — и он погиб. Однако наш писатель слишком много времени провел в одиночестве, и еще больше — без читателей. Что бы ни произошло — все казалось ему лучше того, что происходило до сих пор.

Но когда он и в самом деле начал свое чтение, стоя посреди перекрестка, по которому много лет не проезжала машина, он был приятно удивлен. Зомби собрались в кучку и направились к нему, но дошли лишь до определенной черты, а затем остановились. Пока он читал, они окружили его со всех сторон и, казалось, слушали. По крайней мере, это можно было отнести к тем, у кого были уши. И автор продолжал читать, пока не охрип. Он ощутил удовлетворение. Он поверил, что наконец нашел свою собственную, настоящую аудиторию, которую искал всю жизнь.

А затем писатель обнаруживает, что рассказы, взятые им с собой, закончились, но, окруженный живыми мертвецами, он не может принести еще рукописи — они остались в его укрытии. И, дойдя до конца последнего рассказа, он начинает читать все сначала.

Зомби рычат. Возможно, им и нравится повторяющаяся тема, но им не нравится буквальное повторение рассказов. Писатель пытается пятиться от них, но у него за спиной — все те же зомби. Они наступают, круг их сужается, и вот ему уже трудно дышать из-за стиснувших его тел. И когда они начинают рвать его на кусочки, у него остается лишь миг, чтобы подумать: «Каждый считает себя критиком…»

И больше он ничего подумать не успевает.

Но нет. Это тоже не подходит.

Потому что, несмотря на жуткую концовку и незаслуженную гибель автора (вообще-то я могу назвать имена издателей, которым подобный конец кое-каких авторов пришелся бы по душе), в этой истории есть мораль. Зомби — природная стихия, а стихии не сваливаются нам на голову, вооруженные моралью. Силы природы не имеют ни цели, ни причины, они не несут в себе послания. Они просто есть. Вот почему охранник внезапно погиб, убитый как раз в тот миг, когда мы уже думали, что находимся в безопасности.

Или, возможно… возможно, стихии имеют одну общую черту с напастями из ужастиков — они несут в себе некую иронию.

Мы услышали бы шаги зомби, проскользнувшего внутрь, пока я был на улице, если бы не смеялись так громко после возвращения в якобы безопасную библиотеку. Возможно, природа не терпит подобной радости и не оставляет ее без наказания. Мы впали в истерику от облегчения, хлопали друг друга по спине, поднимаясь с пола, и я даже не понял, что происходит, пока смех охранника не сменился воплем боли.

Я спрыгнул с тела Барри и увидел, что он остался без правой ноги. Конечность держал в руках зомби, из нее хлестала кровь. Охранник не переставал кричать, хватаясь за кровоточащий обрубок, из которого, по-моему, вылилось больше крови, чем содержится в человеческом теле. Я ничего не мог сделать для него, я уже не мог его спасти. Даже если бы я смог перевязать Барри ногу, остановить кровотечение, он все равно скоро должен был стать одним из них и схватить за ногу меня. Я понял, что мне делать. Я надеялся, что он почти потерял сознание от потери крови и не сообразит, в чем дело.

Я помог охраннику встать на одну ногу. К этому времени его стоны стали едва слышны, и он почти потерял сознание, что облегчило мне задачу.

Я открыл ворота, которые отгораживали нас от нескольких зомби, все еще болтавшихся на верхних ступенях лестницы, и толкнул его в их гущу. На какой-то момент Барри снова обрел силы. Он ухитрился вскрикнуть, но затем мертвецы начали рвать его на куски, и крики прекратились.

Пока зомби были заняты едой, я смог отступить от двери, не боясь, что кто-нибудь из них войдет. Но я не сводил с них глаз, огибая того зомби в холле, который отнял у нас спасение. Он был поглощен едой, жуя ногу, сломанную в начале цепи событий, приведших нас к этому ужасному концу. И он не заметил, как я подбежал к нему сзади и выпихнул его наружу, к его собратьям. Затем я снова захлопнул ворота, надеясь не открывать их до тех пор, пока ось Земли снова не изменит свое положение. А зомби, по-моему, даже не понял, что с ним произошло. Он просто продолжал грызть ногу человека, которого я только что убил.

Видите ли, в книге дело никогда не обернулось бы подобным образом. В рассказе, призванном иметь смысл, с героями, чьи деяния вознаграждаются (иначе мы не называли бы его «рассказом»), Барри выжил бы. Но в жизни справедливость редко торжествует. В рассказе мы двое продолжали бы бороться за выживание, пока мир не очнулся бы от кошмара зомби и не явилось бы спасение. Мы нашли бы способ связаться с островком цивилизации, который существовал бы где-то там, недалеко. В рассказе я знал бы о нем и надеялся. В книге наша судьба сложилась бы иначе.

К несчастью, Господь Бог не хочет быть таким хорошим писателем, как я.

Потому что, как мне кажется, ни спасения, ни утешения мне уже не найти. Я больше не надеюсь на это.

Никто не отвечает на письма, которые я периодически рассылаю по электронной почте. Никто не обновляет сайты, которые я когда-то посещал. Вообще-то эти сайты постепенно умирают. Я уже настолько привык к появляющимся на экране сообщениям об ошибке, что сама жизнь уже кажется мне ошибкой.

Каждый раз, когда исчезает какая-то часть Интернета, я представляю себе, что одновременно исчезает часть реального мира. Когда его не станет, я окажусь в полном одиночестве.

То есть не совсем в полном. У меня останутся мои друзья. Здесь Шекспир. И Фрост. [74] И Фолкнер, и Остин, и Карвер, [75] и Пруст. Все они рассказывают мне о мирах, в которых они жили. О мирах, которые продолжают существовать только потому, что я еще здесь и могу читать о них. Я всегда знал это, и я усвоил урок: мой мир исчезнет, если не останется никого, кто смог бы прочитать о нем.

Вот почему я продолжаю сочинять эти рассказы. Вот почему я всегда писал рассказы. Но я больше не могу. Я вижу, что прожил слишком долго, пережил свою полезность, и наступило время, когда рассказы перестали существовать.

Я мог бы продолжать сочинять их, но зачем, какой в этом смысл? Не стоит жить в мире, где не существует читателей. Сомневаюсь, что эти строки кто-нибудь прочтет.