Неистовые джокеры - Мартин Джордж Р.Р.. Страница 21

— Значит, он считает тебя мертвым, — заметил Фортунато.

— Молю Бога о том, чтобы это было так. Хотя это не помешало бы ему пойти дальше и вырвать мне сердце, просто на всякий случай, если бы ты не нарисовался здесь. Этот мерзавец даже сообщил мне, что собирается сделать это. Если бы я остался в Бруклине, может быть, мне удалось бы не попасться ему на глаза. — Он сплюнул еще один кровавый сгусток.

— За что он хотел убить тебя?

— Он думает, что я его сдал. А всего-то я после той заварушки в Клойстерсе стал подумывать, не сменить ли мне род занятий на что-нибудь более полезное для здоровья.

В его глазах тлела какая-то искра — если не гениальности, то по меньшей мере хитрости и коварства. Большинство не заметило бы ее — просто потому, что люди не так уж много времени проводили, глядя Несущему Гибель в глаза. В обоих смыслах этого выражения. Но за это искрой крылось что-то еще. Фортунато уже видел это прежде, семнадцать лет назад, когда вернул мертвого мальчишку обратно к жизни. То был кромешный ужас человека, взглянувшего на смерть слишком с близкого расстояния.

— Вообще-то, — заметил Несущий Гибель, — я удивлен, что он не схватился с тобой прямо здесь. Разве что решил приберечь тебя на закуску.

— На закуску?

— Вот именно. Судный день — так он это называет. Я должен умереть, ты должен умереть, все до единого из тех, кто помешал ему тогда в Клойстерсе, должны умереть, и это произойдет сегодня. В такой-то суматохе он может не беспокоиться о том, что легавые или еще кто-нибудь ему воспрепятствуют.

Фортунато вдруг точно током ударило — сошлись воедино незримые линии силы.

— Ты знаешь что-нибудь об украденных книгах? А о человеке по имени Кин?

— Ты задаешь слишком много вопросов.

— Я только что спас тебе жизнь.

— Нет. Ни о книгах, ни об этом… как бишь его?

Он говорил правду, но туз все еще ощущал тревожное покалывание.

— А человека по имени Лазейка или Лэтхем?

— Прости. Не в курсе.

Фортунато собрался уходить.

— Эй, послушай, — начал Несущий Гибель, — Я вовсе не зазнался, не думай. Может, ты укрыл бы меня на время? Только до завтра?

— Почему именно до завтра?

— Просто этот старый козел говорил «прощальный удар» и прочее в таком же роде. У меня такое чувство, что завтра к утру я смогу безболезненно от тебя свалить. Ну, что скажешь? Знаешь какое-нибудь местечко, где я мог бы пересидеть?

— Не зарывайся, — предостерег его чернокожий туз.

Спектор пожал плечами. Жест вышел несколько скованный, но в остальном его шея выглядела почти обычно.

— Похоже, придется мне поискать себе убежище самостоятельно. Правильно я тебя понял?

Ледяные скульптуры привезли в половине одиннадцатого, в рефрижераторе, который с трудом проехал сквозь толпы гуляющих из студии скульптора в Сохо. Хирам спустился в вестибюль, чтобы лично руководить подъемом массивных, в натуральную величину фигур на грузовом лифте. Скульптор, суровый на вид джокер с белой, как мел, кожей и бесцветными глазами, который именовал себя Кельвином Морозом, лучше всего чувствовал себя при температуре минус тридцать и никогда не покидал ледяного уюта собственной студии. Но изо льда — или в области «эфемерного искусства», как он сам и большинство критиков предпочитали именовать его творчество, — он создавал настоящие шедевры.

Когда скульптуры были благополучно загружены в малую холодильную камеру «Козырных тузов», Хирам вздохнул свободно и наконец смог оглядеть их как следует. Мороз не подкачал. Скульптуры, как всегда, были выполнены с поразительной точностью, но в его творениях было и нечто еще — какая-то пронзительность, человечность, которую можно было бы назвать теплотой, если бы теплота могла существовать во льде. В облике ледяного Джетбоя ощущалась безысходная обреченность: герой с головы до пят, но при этом одновременно и заблудившийся мальчишка. Доктор Тахион был изваян в позе, напоминающей роденовского «Мыслителя», только вместо скалы он сидел на ледяном земном шаре. Плащ Циклона развевался так натурально, что Хирам почти чувствовал овевающие его ветры, а Плакальщик стоял, крепко упершись ногами в пол и сжав в кулаки полусогнутые руки, с открытым ртом, как будто скульптор запечатлел его в тот миг, когда он своим воплем разрушал стену. Соколица выглядела так, как будто скульптор застал ее совсем за другим занятием. Ее нагая ледяная копия полулежала, томно опершись на локоть и откинув назад распростертые крылья, каждое перышко которых было воспроизведено во всех мелочах. Прославленное лицо озаряла чудесная шаловливая улыбка. Все это вместе создавало эффект ошеломляющей чувственности. Интересно, позировала ли она скульптору? Это было бы вполне в ее духе.

Но истинным шедевром Мороза стал Черепаха. Как передать человечность того, кто ни разу не открыл миру своего лица, чей известный облик являл собой массивный бронированный панцирь, утыканный объективами камер? Художник достойно справился с этой нелегкой задачей: он изваял изо льда панцирь с каждым его швом и с каждой заклепкой, но поверх него — бесчисленное множество других миниатюрных фигур. Хирам обошел скульптуру кругом, стараясь не упустить ни единой мелочи. Там были и Четыре Туза за их Тайной Вечерей, и Золотой Мальчик, очень смахивавший на Иуду. Чуть поодаль дюжина джокеров взбиралась по крутому боку панциря, как будто бросив вызов неприступной горной вершине. Еще подальше стоял Фортунато, окруженный раскинувшимися в соблазнительных позах нагими женщинами, а рядом с ним был изваян человек с сотней размытых лиц, погруженный, казалось, в глубокий сон.

— Даже как-то жалко, что все это растает, не правда ли? — спросил из-за спины Джей Экройд.

Хирам обернулся.

— Их автор так не считает. Мороз утверждает, что все искусство — эфемерно, что в конечном итоге все исчезнет: Пикассо, Рембрандт и Ван Гог, Сикстинская капелла и Мона Лиза, — словом, в конце концов все обратится в прах. Поэтому ледяная скульптура — более честный вид искусства, поскольку она подчеркивает свою мимолетную природу, а не отрицает ее.

— Справедливо, — ровным тоном отозвался детектив. — Но пока что никому еще не приходило в голову отколоть кусок от микеланджеловской «Пьеты», чтобы бросить его себе в стакан. — Он взглянул на Соколицу, — Надо мне было пойти в художники. Девицы по первому их слову скидывают с себя одежду. Может, выйдем отсюда? Я не захватил с собой шубу.

Хирам запер морозильную камеру и проводил Экройда обратно в свой кабинет. У детектива была совершенно незапоминающаяся внешность, что, пожалуй, при его роде деятельности следовало отнести к достоинствам. Лет сорока с лишним, худощавый, чуть ниже среднего роста, с тщательно причесанными каштановыми волосами, живыми карими глазами и скупой улыбкой. Из тех, на кого на улице второй раз не взглянешь, а если и взглянешь, то ни за что не вспомнишь, видел ли его раньше. Этим утром на нем были коричневые мокасины с кисточками, коричневый же костюм, явно купленный в магазине готовой одежды, и белая рубашка с расстегнутым воротом. Хирам как-то поинтересовался у Экройда, почему он не носит галстук.

— Он вечно норовит попасть в суп, — ответил тогда Джей.

— Ну? — спросил Хирам, благополучно взгромоздившись за стол, и поднял глаза на лишенный голоса телевизор. На экране изо рта желтого человечка исходила звуковая волна и разрушала стену. Затем появился корреспондент, который сосредоточенно говорил что-то в камеру. За спиной у него дюжина полицейских машин оцепила кирпичное здание. Улица была усеяна осколками битого стекла, мерцающими на солнце. Камера медленно обвела ряды выбитых окон и растрескавшиеся стекла припаркованных по соседству машин.

— Все проще пареной репы, — начал Экройд. — Я около часа побродил по рыбному рынку и довольно быстро получил общее представление. Там пышным цветом цветет рэкет.

— Понятно, — протянул Хирам.

— Порт притягивает к себе всякую шваль, как мед мух, и это ни для кого не секрет. Контрабанда, наркотики, вымогательство — чего только там нет. Возможностей для этого полно. Твой приятель Жабр вместе с большинством остальных мелких торговцев платил этой шпане процент от выручки, а они за это время от времени помогали разобраться с полицией и профсоюзами.