Беатриса - де Бальзак Оноре. Страница 27

Каллист показал письмо матери и поспешил в Туш.

— Кто такие эти Катераны? — спросила Фанни мужа.

— Старинный нормандский род, состоящий в отдаленном родстве с Вильгельмом Завоевателем, — ответил дю Геник. — Их герб трехчастный; цвета — лазурь, пурпур и чернь; правое поле — пурпурное; на нем изображен скачущий серебряный конь с золотыми подковами. «Молодец» погиб из-за красавицы, незаконной дочери одной из Катеранов, — той самой, которая ушла в Сеэзский монастырь, когда ее бросил герцог де Верней, и стала там настоятельницей.

— А Рошфиды?

— Никогда не слыхал, надо справиться в гербовнике.

У Фанни стало легче на душе, когда она узнала, что маркиза Беатриса де Рошфид принадлежит к старинному роду; но ее терзало беспокойство при мысли, что любимое ее дитя подвергнется новым соблазнам.

Шагая по направлению к Тушу, Каллист испытывал чувства, в равной мере сладостные и бурные; дыхание его пресекалось, сердце готово было выпрыгнуть из груди, разум мутился; его била лихорадка. Он пытался замедлить шаг, но какая-то неодолимая сила гнала его вперед. Всем юношам знакомо это неукротимое буйство чувств, вызванное первой, еще неясной надеждой: в душе теплится слабый огонек, и лучи его образуют как бы нимб вроде тех, что пишут художники вокруг чела великомученика, но сквозь это сияние молодой глаз различает сверкающую природу, ослепительный лик женщины. Да и сами они разве не уподобляются святым, — ведь их так же переполняет вера, надежда, они так же пламенны и чисты. Наш юный бретонец застал все общество в верхней маленькой гостиной на половине Камилла. Было уже около шести часов; лучи заходящего солнца, играя в ветвях, окрашивали все вокруг в багряные тона; воздух был спокоен, и в гостиной стоял тот предвечерний сумрак, который так мил женскому сердцу.

— Вот вам и депутат Бретани, — обратилась с улыбкой Фелисите к своей приятельнице, указывая ей на Каллиста, который в это время как раз подымал портьеру, — и к тому же точен, как король.

— А вы узнаете его по походке? — спросил Клод Виньон.

Каллист поклонился маркизе, которая молча ответила ему легким поклоном, и не осмелился взглянуть на нее. Затем он пожал руку Клоду Виньону.

— А вот тот великий человек, о котором мы с вами так много говорили, — наш Дженаро Конти, — сказала Фелисите, казалось, не расслышав замечания Клода.

Она указала Каллисту на мужчину среднего роста, тонкого и хрупкого; волосы у него были каштановые, глаза какие-то красноватые, нежная белая кожа усеяна веснушками; он чрезвычайно напоминал лорда Байрона, так что нет нужды его описывать; отметим только, что у Конти была, пожалуй, более гордая посадка головы. Он немало кичился своим сходством с знаменитым поэтом.

— Весьма счастлив, что имею случай познакомиться с вами в тот единственный день, что я проведу в Туше, — произнес Дженаро.

— Не вы, а я должен благодарить счастливый случай, — ответил Каллист.

— Да он красив, как бог, — сказала маркиза своей подруге.

Стоя возле дивана, на котором сидели дамы, Каллист услышал эти слова, хотя они были произнесены полушепотом. Он уселся в кресло и украдкой взглянул на маркизу. В неясном закатном свете он заметил только какую-то белую и змеистую фигуру, как будто помещенную здесь искусным ваятелем, и на минуту ослеп от восхищения. Фелисите, сама того не подозревая, оказала Беатрисе немалую услугу своим вчерашним описанием. Маркиза была в десятки раз прекраснее того не совсем лестного портрета, который мастерски набросала мадемуазель де Туш. И кто знает, не ради ли юного гостя Беатриса украсила свою поистине царственную шевелюру пучком васильков, которые выгодно оттеняли бледный тон ее длинных легких локонов, спадавших на плечи. Ее веки, окруженные синевой, — след дорожной усталости, — были чисты, как перламутр, и так же переливчаты, как он, и окраска их сообщала блеск глазам маркизы. Под белоснежной кожей, нежной и шелковистой, как пленка яйца, по синим, тонким жилкам переливалась сама жизнь. Лицо ее поражало тонкостью черт. Лоб казался прозрачным. Эта пленительная нежная головка была гордо посажена на длинную шею безупречного рисунка, подвижное лицо то и дело меняло выражение. Тонкая талия, которую можно было охватить двумя пальцами, восхищала своей гибкостью. Открытые плечи отсвечивали в полумраке, как цветок белой камелии в иссиня-черных волосах. Края кружевной косыночки с умыслом расходились, приоткрывая слабо очерченную, но очаровательную грудь. Белое муслиновое платье, вышитое синими цветами, широкие рукава, заостренный мысом корсаж без пояса, туфельки с перекрещивающимися на тонких шелковых чулках лентами — все говорило о превосходном вкусе маркизы де Рошфид. Серебряные филигранные серьги, истинное чудо генуэзского ювелирного искусства, которым, без сомнения, суждено было войти в моду, чудесно гармонировали с воздушным облаком белокурых волос, украшенных васильками. Каллист жадным взором оценил эти красоты и запечатлел их в своем сердце. Белокурая Беатриса и темноволосая Фелисите являли собой разительный контраст, который так любят изображать в своих кипсеках [40] английские художники и граверы. Здесь были представлены и сила и слабость женщины во всем богатстве их проявлений, в наиболее полном их противопоставлении. Эти две женщины не могли стать соперницами, каждая из них владычествовала в своей области. Глядя на них, вы невольно вспомнили бы бирюзу и рубин, подснежник или белую лилию, рядом с которыми блещет пурпуром пышный мак. В одно мгновение Каллист был охвачен любовью, которая увенчала все его чаяния, страхи и сомнения, все, что долго и втайне переживал он.

Мадемуазель до Туш пробудила его чувства. Беатриса воспламенила его сердце и мысль. Наш юный бретонец почувствовал, что в нем подымается сила, способная все победить, преодолеть все преграды. Он бросил на Конти завистливый, ненавидящий, мрачный и боязливый взгляд, исполненный ревности, — так он никогда не глядел на Клода Виньона. Каллист собрал все свои силы, чтобы сдержаться, и тем не менее подумал, как правы турки, запирая женщин, и что следовало бы запретить таким вот прекрасным созданиям показываться во всеоружии своих дразнящих чар перед молодыми людьми, в сердце которых горит пламень страсти. Этот неистовый ураган чувств, впрочем, тут же утих, как только юноша ощутил на себе взгляд Беатрисы и услышал ее тихий голос; бедный мальчик уже трепетал перед ней не меньше, чем перед господом богом. Раздался звонок, призывавший к обеду.

— Каллист, предложите руку маркизе, — сказала Фелисите; сама она пошла к столу, имея по правую сторону Конти, а по левую Виньона, и немного задержалась, чтобы пропустить вперед молодую пару.

Спускаясь по лестнице, Каллист чувствовал себя, как воин в первом бою; сердце у него замирало, он молчал, не зная, что сказать, капли холодного нота выступили у него на лбу и на спине; рука дрожала так сильно, что на последней ступеньке маркиза обратилась к нему с вопросом:

— Что с вами?

— Но я никогда в жизни, — ответил Каллист задыхающимся голосом, — не видал такой прекрасной женщины, как вы, — конечно, кроме моей матери. Я не в силах владеть своими чувствами.

— А как же Фелисите?

— О, разве можно вас сравнивать! — простодушно воскликнул юноша.

— Отлично, Каллист, — шепнула ему Фелисите. — Я ведь говорила вам, что вы забудете меня, как будто меня и нет на свете. Сядьте здесь, по правую руку маркизы, а слева сядет Виньон. А ты, Дженаро, останешься при мне, — добавила она, смеясь, — мы будем наблюдать, как Беатриса кокетничает.

Необычный тон, которым были произнесены последние слова, поразил Клода, и он бросил на Фелисите быстрый и как будто рассеянный взгляд, который служил, однако, верным признаком того, что великий критик — весь внимание. В течение обеда он продолжал неотступно наблюдать за мадемуазель де Туш.

— Кокетничать? — переспросила маркиза, снимая перчатки и показывая свои прелестные ручки. — Вы правы. Ведь с одной стороны у меня поэт, — добавила она, указывая на Клода, — а с другой сама поэзия.