Беатриса - де Бальзак Оноре. Страница 76

— С такой женой, как вы, я соглашусь на что угодно, — ответил Фабиен, пьянея от взглядов Орели больше, чем от поглощенных им ликеров.

— И тебе никогда не придется раскаиваться, котик! Ты будешь пэром Франции... А этот несчастный старикашка, — добавила она, посмотрев на дремлющего Рошфида, — отныне не получит ни-че-го!

Это было сказано так мило, так задорно, что Фабиен схватил г-жу Шонтц и в порыве бурной радости поцеловал ее; двойное опьянение, от вина и любви, уступало более крепкому хмелю — счастья и тщеславия.

— Постарайся, дорогой мой, — сказала Орели, — с сегодняшнего дня хорошо вести себя с твоей женушкой, не разыгрывай влюбленного и не мешай мне благопристойно выбраться из трясины. А наш Кутюр уже вообразил себя богачом и главным сборщиком налогов!

— Я ненавижу этого человека, — промолвил Фабиен, — и не желаю его больше видеть.

— Хорошо, я не буду принимать его, — ответила куртизанка с ужимками, изображавшими целомудренное достоинство. — А теперь, дорогой Фабиен, раз уж мы обо всем условились, иди домой, — час ночи.

В семейной жизни Орели и Артура, доселе ничем не омрачаемой, после этой сцены началась эра супружеских стычек, которые разгораются у каждого домашнего очага, когда одной из сторон движет тайный расчет.

На следующее утро Артур проснулся один в супружеской постели, и г-жа Шонтц встретила его пробуждение таким холодом, на который способны только дамы подобного сорта.

— Что произошло за ночь? — спросил во время завтрака маркиз де Рошфид, украдкой бросая взгляды на Орели.

— То, что всегда происходит в Париже, — ответила она. — С вечера засыпаешь при сырой погоде, а утром смотришь — на улице сухо, все подмерзло, даже пыль летает. Не угодно ли вам щетку?

— Да что с тобой, моя крошка?

— Можете отправляться к вашей долговязой кляче, к вашей супруге.

— К моей супруге?.. — воскликнул несчастный маркиз.

— Неужели вы думаете, что я не догадалась, зачем вы привели Максима?.. Вы просто хотите помириться с госпожой де Рошфид; ей, очевидно, требуется ваше присутствие, чтобы прикрыть свой грех, возможно даже какого-нибудь прижитого ублюдка. А я-то, я-то еще советовала вам отдать ей деньги! Хороша умница, как вы меня называете!.. Не беспокойтесь, я вижу, что вы задумали! К концу пятого года я вам прискучила, сударь. Я, видите ли, располнела, а у Беатрисы — кости торчат, вот вас и потянуло к ней, для разнообразия. Вы не первый и не последний любитель скелетов. Ваша Беатриса, впрочем, хорошо одевается, а вы из тех мужчин, что обожают вешалки. Потом вам не терпится прогнать господина дю Геника. Еще бы, такое торжество!.. Да вы прославитесь, о вас станут говорить, вы будете героем дня!

Госпожа Шонтц не давала Артуру открыть рта и только к двум часам дня истощила запас своих издевательств. Она заявила, что обедает в городе. Орели выразила надежду, что ее «неверный» сумеет обойтись без нее в Опере, она же намерена отправиться на первое представление в Амбигю-Комик, где ее познакомят с прелестной г-жой де Бодрэ, любовницей Лусто. Стремясь доказать вечную преданность своей «крошке Орели» и отвращение к жене, Артур предложил г-же Шонтц завтра же уехать в Италию. Они поселятся, как законные супруги, в Риме, в Неаполе, во Флоренции — по выбору Орели, он запишет за ней ренту в шестьдесят тысяч франков.

— Все это штучки, — отрезала та. — Это ничуть не помешает вам помириться с вашей супругой. Ну и хорошо сделаете.

После этого беспримерного диалога Артур и Орели расстались. Он поплелся в клуб пообедать и сыграть партию в вист, а она стала переодеваться, так как этот вечер решила провести наедине с Фабиеном.

Господин де Рошфид встретил Максима в клубе и начал жаловаться ему на свою судьбу; он чувствовал, как у него прямо из груди вырывают сердце, а с ним и блаженство. Максим слушал сетования маркиза, как умеют слушать только вежливые люди, то есть с самым внимательным видом глядел на собеседника и думал о чем-то своем.

— Ты не ошибся, обратившись ко мне за советом в таком вопросе, дорогой мой, — сказал он. — Так знай же: ты сделал непростительную оплошность, показав Орели, как она тебе дорога. Дай-ка я познакомлю тебя с Антонией. У нее сердце как раз сдается внаем. И ты увидишь, что твоя Шонтц станет шелковая. Ей ведь тридцать семь лет, а Антонии не больше двадцати шести! И какая женщина! У нее только голова глупая, а вообще-то она... Впрочем, она моя ученица. Если госпожа Шонтц упрется, знаешь, что это значит?..

— Ей-богу, не знаю.

— А это значит, что она решила выйти замуж, и ничем ты тогда ее не удержишь. После шести лет контракта она, бедняжка, имеет на это право... Но если ты захочешь послушать меня, я посоветую тебе кое-что получше. Твоя жена нынче в тысячу раз заманчивее, чем все эти Шонтцы и Антонии из квартала Сен-Жорж. Правда, борьба будет нелегкая, но победа все же возможна, и на сей раз твоя жена сделает тебя счастливым, как Эльмира — Оргона [69]! При всех обстоятельствах, если ты не хочешь попасть в дурацкое положение, ты должен нынче вечером поужинать у Антонии.

— Нет, я слишком люблю Орели, я не желаю, чтобы она могла меня хоть в чем-нибудь упрекнуть.

— Ах, дорогой мой, какую же страшную судьбу ты себе готовишь!.. — вскричал Максим.

— Одиннадцать часов, она, должно быть, уже вернулась из театра, — сказал Рошфид, уходя из клуба.

И он громовым голосом приказал кучеру гнать во весь опор на улицу Лабрюйера.

Госпожа Шонтц дала прислуге точные указания, и маркиз де Рошфид возвратился домой, как будто он был в добром согласии с Орели; но, предупрежденная о его появлении в прихожей, она постаралась, чтобы до слуха Артура долетел громкий стук двери, ведущей в туалетную комнату, — именно так застигнутые врасплох жены захлопывают двери. Потом, как раз когда Артур начал беседу с Орели, горничная очень неловко унесла из гостиной шляпу Фабиена, умышленно забытую им на рояле.

— Значит, ты не была в театре, крошка?

— Да, дорогой, я передумала, я решила немножко помузицировать.

— А кто у тебя был? — добродушно спросил маркиз, видя, что горничная уносит из гостиной мужскую шляпу.

— Да никто.

Услышав эту наглую ложь, Артур понурил голову; он вступил на торную дорожку попустительства. Истинная любовь имеет свои возвышенные слабости. Артур вел себя в отношении г-жи Шонтц так же, как Сабина в отношении Каллиста и как Каллист в отношении Беатрисы.

В течение недели молодой, остроумный и прекрасный граф Шарль-Эдуард Рустиколи де Ла Пальферин претерпел настоящую метаморфозу, превратившись из куколки в бабочку, но, поскольку он является героем рассказа «Принц богемы» (смотри «Сцены парижской жизни»), нам нет необходимости рисовать здесь его портрет и его характер. До сего времени он жил в нищете и с мужеством Дантона отбивался от кредиторов; теперь он заплатил долги; следуя совету Максима де Трай, граф завел низенькую каретку, стал членом Жокей-клуба и клуба на улице Граммона, начал одеваться у лучшего портного; наконец, поместил в «Журналь де Деба» рассказ, и это сразу же принесло ему славу, о которой и мечтать не могут профессиональные писатели, добивающиеся успеха упорным трудом, ибо в Париже вызывает шум именно то, что мимолетно.

Натан отлично знал, что граф никогда ничего больше не напишет и не напечатает, и поэтому так расхвалил у г-жи де Рошфид очаровательного и дерзкого юношу, что Беатриса, заинтересованная рассказами поэта, выразила желание видеть этого юного короля светских бродяг.

— Он придет с тем большим удовольствием, — заявил Натан, — что до безумия влюблен в вас, я знаю это.

— Говорят, что он и так уж немало наделал безумств...

— Как вам сказать... — ответил Натан, — он еще никогда не любил порядочной женщины.

Через несколько дней после начала заговора, подготовленного на Итальянском бульваре Максимом и неотразимым графом Шарлем-Эдуардом, этот юноша, которому природа как бы по иронии дала очаровательное, полное тихой грусти лицо, впервые проник в гнездо голубки с улицы Шартр, пригласившей гостя в свободный вечер, когда Каллист должен был сопровождать свою супругу в свет. Если вы встретитесь с Ла Пальферином или познакомитесь с ним в «Принце богемы», в третьей книге пространной истории наших нравов, вы не удивитесь, что его искрометный ум, его бурный темперамент одержали победу в первый же визит, особенно если вы вспомните, что руководил им такой мастер своего дела, как Натан. Натан повел себя как добрый друг, он искусно «подавал» молодого графа во всем его блеске, как ювелир, предлагая покупателю драгоценное ожерелье, искусно поворачивает его так, чтобы заиграл каждый камешек. Ла Пальферин скромно удалился первым; он оставил маркизу наедине с Натаном, уверенный в поддержке и помощи знаменитого поэта, который и в самом деле выказал себя с наилучшей стороны. Видя, что маркиза ошеломлена, Натан всякими недомолвками и намеками заронил в ее сердце искру такого любопытства, которого Беатриса в себе и не подозревала. Так, Натан намекнул, что успеху у женщин Ла Пальферин обязан не столько своему уму, сколько уменью любить, и тут поэт не поскупился на похвалы. Здесь уместно будет подчеркнуть, как много душевных потрясений и просто странностей порождается великим законом контрастов, заслуживающим поэтому не меньше внимания, чем закон сходства. И вот еще один пример тому. Куртизанки (если иметь в виду определенный тип представительниц прекрасного пола, которых каждую четверть века отлучают от добродетели, прощают и отлучают вновь) хранят в глубине сердца неутолимое желание обрести свободу и любить чистой, святой и благородной, самоотверженной любовью (смотри «Блеск и нищета куртизанок»). Эта противоречивая потребность владеет ими столь сильно, что почти каждая мечтает через любовь выйти на стезю добродетели. Даже самый страшный обман не может их разочаровать. И, напротив, женщины, которых сдерживает воспитание, а также положение, занимаемое ими в обществе, или родовитость, женщины, живущие среди роскоши, в ореоле добродетели, тянутся, — тайком, разумеется, — к тропической зоне страстей. В этих двух столь противоположных женских мирах живет или робкая мечта о добродетели, — я имею в виду куртизанок, — или робкое влечение к распутству — у светских дам, о чем имел смелость первым заявить Жан-Жак Руссо. У куртизанки — это последний отблеск небесного луча; у светской дамы — следы нашей первородной грязи. Натан сумел ухватиться как раз за этот последний коготь зверя, за остаток дьяволова копыта. Маркиза серьезно забеспокоилась — уж не перемудрила ли она в жизни, так и не постигнув полностью науки нежных чувств. Порок? Возможно, что это просто желание изведать все. На следующий день Каллист явился Беатрисе тем, чем он и был на самом деле, — честным и превосходным дворянином, но лишенным блеска и остроумия. В Париже обладать этими качествами — означает извергать остроумие фонтанами, ибо светские люди, да и вообще парижане, сплошь остроумцы; но Каллист любил слишком сильно, он был слишком поглощен своим чувством и, не заметив перемену, происшедшую в Беатрисе, не сумел открыть перед нею новые, еще неведомые ей источники наслаждения; он показался маркизе тускловатым в отблеске вчерашнего вечера, и жаждавшая страстей Беатриса была разочарована. Великая любовь — это кредит, открываемый столь ненасытной силе, что разорение неизбежно. Хотя день прошел утомительно скучно (день женщины, впервые заскучавшей в обществе любовника!), Беатриса трепетала при мысли, что к ней явится Ла Пальферин: встреча между достойным преемником Максима де Трай и храбрым без рисовки Каллистом могла оказаться роковой. И Беатриса раздумывала, следует ли впредь принимать у себя юного графа; но этот узел был разрублен волею случая.