Крестьяне - де Бальзак Оноре. Страница 41

Госпожа Мишо вовсе не боялась Женевьевы Низрон, уже несколько дней она испытывала совсем иной, смертельный страх, который злорадно поддерживали в ней напугавшие ее крестьяне.

— Но что же дало тебе повод предполагать?..

— Ничего и все! — ответила Олимпия, глядя на графиню. — Если я ей что-нибудь прикажу, девочка чуть двигается, хуже черепахи, но стоит только о чем-нибудь попросить Жюстену, и она становится проворнее ящерицы. Чуть она услышит голос моего мужа, и уж вся трепещет, как листочек, а когда смотрит на него, лицо у нее такое радостное, как у святой при вознесении на небо; но она и не подозревает, что это любовь, она сама не понимает, что любит.

— Бедная девочка! — с простодушной улыбкой сказала графиня.

— И вот, — продолжала мадам Мишо, тоже улыбнувшись в ответ на улыбку прежней своей хозяйки, — когда Жюстена нет дома, Женевьева мрачна, а если я спрошу, что ее тревожит, она уверяет, что боится господина Ригу... Какие глупости! Она воображает, что все на нее зарятся, а сама чернее сажи в печной трубе. Когда Жюстен объезжает по ночам леса, девочка беспокоится не меньше моего. Я открою окно, прислушиваюсь, не раздастся ли топот лошади, и вижу свет у Пешины, — так ее здесь называют, — значит, она тоже не спит и ждет его; и ложится она спать только после его возвращения домой.

— В тринадцать лет! — вновь воскликнула графиня. — Несчастная!..

— Несчастная?.. — воскликнула Олимпия. — Нет, эта ребяческая страсть спасет ее.

— Спасет? От чего? — спросила г-жа Монкорне.

— От участи, ожидающей здесь почти всех девушек ее возраста. С тех пор как я ее немного отмыла, она стала не такой некрасивой, в ней теперь есть что-то своенравное, что-то дикое, что привлекает мужчин. Она так изменилась, что вам, сударыня, ее не узнать. Сын этого ужасного трактирщика, хозяина «Большого-У-поения», Никола, — негодяй из негодяев, хуже его не найдешь во всей нашей общине, прицепился к бедняжке; он гоняется за ней, как за дичью. Трудно поверить, что такой богатый человек, как господин Ригу, каждые три года меняющий служанок, мог преследовать двенадцатилетнюю дурнушку, но нет ничего удивительного, что Никола Тонсар бегает за Пешиной, — мне Жюстен говорил. Это ужасно, потому что люди в здешнем краю, право, хуже зверей. Но Жюстен, двое наших слуг и я не спускаем глаз с девочки. Можете о ней не беспокоиться, сударыня, она выходит одна только днем и не дальше как до Кушских ворот. Если случайно она попадет в ловушку, любовь к Жюстену придаст ей силы и хитрости, ведь всякая женщина умеет сопротивляться ненавистному человеку, когда сердце влечет ее к другому.

— Ради нее я и пришла, — сказала графиня. — Я не знала, что тебе так нужен мой приход. Знаешь, дружочек, ведь девочка-то вырастет и похорошеет!..

— О сударыня, — с улыбкой возразила Олимпия, — я совершенно уверена в Жюстене. Что это за человек! Какое у него сердце!.. Если бы вы только знали, как глубоко признателен он генералу: Жюстен говорит, что обязан ему своим счастьем. Он всей душой ему предан и готов ради него, как на войне, рисковать жизнью, забывая, что скоро станет отцом семейства.

— Ну, вот! А я готова была тебя пожалеть, — сказала графиня, бросая на Олимпию взгляд, от которого та зарделась. — Но теперь я уже тебя не жалею, я вижу, что ты счастлива. Какое прекрасное и благородное чувство супружеская любовь! — добавила она, громко высказывая мысль, которую незадолго перед этим не решилась выразить при аббате Бросете.

Графиня де Монкорне ушла в свои мечты, а Олимпия, сочувствуя этим мечтам, не нарушила молчания.

— Она честная девочка? — спросила графиня, словно отрываясь от своих грез.

— Можете на нее положиться, как на меня, — ответила г-жа Мишо.

— Не болтливая?

— Могила!

— Благодарная?

— Ах, сударыня, иной раз она так льнет ко мне, столько в ней смирения! Просто ангел; целует мне руки и говорит такие слова, что сердце разрывается... Позавчера она меня спросила: «Можно ли умереть от любви?» — «Почему ты об этом спрашиваешь?» — «Чтобы узнать, а может, это болезнь!»

— Она так сказала? — воскликнула графиня.

— Если бы я помнила все ее слова, я бы вам еще не то рассказала! — промолвила Олимпия. — Можно подумать, что она перечувствовала больше, чем я.

— Как тебе кажется, дружок, могла бы она заменить тебя? Мне очень трудно обойтись без моей Олимпии, — сказала графиня, как-то грустно улыбнувшись.

— Пока еще нет, сударыня, она еще слишком молода; но года через два — вполне. Кроме того, если понадобится удалить ее отсюда, я вам скажу. Ее надо еще учить, она ровно ничего не знает. Дедушка Женевьевы, старик Низрон, скорее даст отрубить себе голову, чем скажет неправду. Он лучше с голоду умрет, а чужого не возьмет ни крошки; уж такие у него убеждения, и внучка его воспитана в тех же понятиях. Пешина стала бы считать себя вашей ровней, дедушка Низрон сам говорит, что воспитал ее республиканкой, точно так же, как дядя Фуршон готовит из Муша бродягу. Я только посмеиваюсь над ее выходками, но вас они могли бы рассердить. Она в вас почитает только свою благодетельницу, а не человека благородного звания. Что тут поделаешь! Пешина дика, как ласточка. Кровь матери сказывается в ней.

— А кто ее мать?

— Как, сударыня, вы не знаете этой истории? — спросила Олимпия. — Так вот, сын Низрона, бланжийского церковного сторожа, Огюст, красавец, как мне говорили здешние жители, попал во время рекрутского набора в солдаты. Молодой Низрон в тысяча восемьсот девятом году был еще простым канониром в одном из армейских корпусов, когда корпусу этому приказано было быстро двинуться из глубины Иллирии и Далмации через Венгрию, чтобы отрезать отступление австрийской армии в том случае, если император выиграет сражение при Ваграме. Мишо мне рассказывал про эту Далмацию, он там был. Низрон, видный мужчина, покорил в Заре сердце одной черногорки; дочь гор, как видно, не чуралась французских солдат. Молодая девушка — звали ее Зена Краполи — погубила себя в глазах соотечественников, и после ухода французов ей уже нельзя было остаться в своем городке — там ее ругали «француженкой»; она последовала за артиллерийским полком и после заключения мира вернулась с Низроном во Францию. Огюст просил разрешения жениться на черногорке, она уже была тогда беременна Женевьевой, но бедная женщина умерла в Венсене от родов, в январе тысяча восемьсот десятого года. Все документы, необходимые для заключения брака, пришли несколько дней спустя. Огюст Низрон написал отцу, чтобы тот приехал за ребенком, захватив с собой из деревни кормилицу, и взял бы младенца на свое попечение. Он рассудил совершенно правильно, потому что сам был вскоре убит осколком снаряда под Монтро. Маленькую далматку окрестили в Суланже, назвали Женевьевой, и ее взяла под свое покровительство мадмуазель Лагер, очень растроганная всей этой историей. Такая уж, должно быть, судьба у нашей Пешины — быть на попечении у владельцев Эгов. В свое время дедушка Низрон получил из замка и приданое для младенца, и денежную помощь.

В этот момент графиня и Олимпия, стоявшие у окна, увидели, как Мишо подходит к аббату Бросету и Блонде, которые разговаривали, прогуливаясь по большому песчаному полукругу, сходному с полукругом в конце парка.

— Где же она? — спросила графиня. — После твоих рассказов мне очень хочется повидать ее.

— Она понесла молоко дочери Гайяра к Кушским воротам и, верно, сейчас где-нибудь недалеко, — уже больше часа, как она ушла.

— Ну, тогда я пойду ей навстречу вместе с моими спутниками, — сказала графиня, направляясь вниз.

Когда графиня раскрывала свой зонтик, к ней подошел Мишо и предупредил, что генерал оставляет ее дня на два соломенной вдовой.

— Господин Мишо, — с живостью обратилась к нему графиня, — не обманывайте меня, здесь творится что-то серьезное. Ваша жена напугана, и если в этом краю много людей, похожих на дядю Фуршона, тут вовсе нельзя жить.

— Если бы дело обстояло так, — смеясь, ответил Мишо, — нас бы уже давно не было в живых, потому что нет ничего проще, как отделаться от нас. Крестьяне кричат — вот и все. Но они слишком дорожат своей жизнью и вольным воздухом, чтобы от крика перейти к делу и от проступков к преступлению... Олимпия, верно, рассказала вам, какие разговоры напугали ее, но при теперешнем ее положении она способна испугаться даже своих снов, — добавил он и, беря под руку жену, взглядом дал ей понять, чтобы в дальнейшем она молчала.