Кузен Понс - де Бальзак Оноре. Страница 66

По довольно обычной в Париже случайности у подъезда стояло два катафалка, а следовательно, налицо были и две похоронные процессии — катафалк Сибо, скончавшегося привратника, и катафалк Понса. Никто не подходил к великолепному катафалку, чтоб отдать последний долг другу муз, зато все соседние привратники теснились вокруг тела Сибо, чтоб окропить его святой водой. Тот же разительный контраст — толпа народа у гроба Сибо и одинокий гроб Понса — наблюдался не только у подъезда, но и на всем пути следования похоронной процессии; за катафалком Понса шел один только Шмуке, и спотыкавшегося на каждом шагу наследника поддерживал факельщик. От Нормандской улицы до церкви св. Франциска, что на Орлеанской, обе процессии двигались между двумя рядами любопытных, ибо, как уже было сказано, в этом квартале всякое событие в диковинку. Все обращали внимание на роскошный белый катафалк, на котором красовался гербовый щит с огромным вышитым П, — но за этим катафалком шел всего один провожающий, — и на огромную толпу, шедшую за простыми дрогами, какие полагаются, когда хоронят по последнему разряду. К счастью, Шмуке, который совсем оторопел при виде любопытных, глядевших из всех окон, и зевак, стоявших сплошной стеной, ничего не понимал и сквозь слезы, застилавшие глаза, как сквозь пелену, смотрел на сбежавшийся народ.

— Э, да это щелкунчик, — говорили в толпе, — знаете, тот музыкант!

— А кто держит кисти покрова?

— Известно кто! Актеры!

— Гляди-ка, гляди, никак, хоронят бедного папашу Сибо! Еще одним тружеником стало меньше! А как на работу был лют, рук не покладал!

— День-деньской за работой!

— А жену как любил!

— Осиротела, бедняжка!

Ремонанк шел за гробом своей жертвы и выслушивал соболезнования по поводу смерти соседа.

Обе процессии подошли к церкви одновременно; Кантине договорился с привратником, и к Шмуке не подпускали нищих, ибо Вильмо, обещавший наследнику, что к нему не будут ни с чем приставать, оберегал своего клиента и сам выдавал на расходы. Дроги привратника Сибо до самого кладбища провожало человек шестьдесят-восемьдесят. Для сопровождающих тело Понса к церкви было подано четыре экипажа; один для духовенства и три для родственников; но понадобился только один, так как, пока шло отпевание, агент фирмы Сонэ побежал предупредить хозяина о том, что похоронная процессия сейчас тронется, дабы г-н Сонэ мог показать наследнику набросок памятника и смету уже при выходе с кладбища. Фрезье, Вильмо, Шмуке и Топинар поместились в одном экипаже. Два другие, вместо того чтоб вернуться в бюро похоронных процессий, поехали порожняком на кладбище Пер-Лашез. Такие пустые экипажи, зря едущие на кладбище, дело обычное. Когда покойник не пользуется известностью, похороны не вызывают стечения народа, и экипажей всегда бывает больше, чем требуется. В Париже, где никому не хватает двадцати четырех часов в сутки, редко какого покойника провожают до самого кладбища даже родственники или близкие, разве только он был уж очень любим при жизни. Но кучера не хотят упускать чаевые и потому исполняют свой долг до конца. Есть ли седок или нет, экипажи все равно едут в церковь и на кладбище, а оттуда обратно к дому покойного, где кучера просят на чаек. Даже представить трудно, сколько людей кормятся от покойников. Причт, нищие, факельщики, кучера, могильщики, вся эта братия отличается поразительной поглощающей способностью, после похорон они разбухают, как губка. От церкви, при выходе из которой на Шмуке набросилась целая орава нищих, сейчас же оттиснутых сторожем, до кладбища Пер-Лашез бедный немец ехал словно преступник, которого везут из здания суда на Гревскую площадь [65]. Он хоронил самого себя. Всю дорогу он держал за руку Топинара, единственного человека, который искренне сокрушался о Понсе. Топинар, польщенный оказанной ему честью, тем, что ему доверили держать кисть покрова, что он едет в экипаже, что он теперь счастливый обладатель пары новых перчаток, решил в конце концов, что похороны Понса — величайший день в его жизни. А убитый горем Шмуке, который чувствовал поддержку только в Топинаре, в сердечном пожатии его руки, сидел в карете с таким покорным видом, словно он теленок, которого везут на убой. Па передней скамеечке поместились Фрезье и Вильмо. Те, кто имел несчастье несколько раз провожать своих близких к месту вечного успокоения, знают, что лицемерие сбрасывает маску во время подчас слишком длительного пути от церкви до Восточного кладбища, где собраны богатые памятники и где живые соперничают друг с другом в тщеславии и роскоши. Люди, посторонние умершему, заводят разговоры, и те, кто искренне огорчен, в конце концов начинают к ним прислушиваться и понемногу отвлекаются от грустных мыслей.

— Господин председатель уже отправился в присутствие, — рассказывал Фрезье старшему писцу, — и я не счел нужным ехать в суд и отрывать его от исполнения обязанностей, все равно бы он опоздал. Поскольку он законный наследник, но лишенный наследства в пользу господина Шмуке, то я подумал, что достаточно будет моего присутствия, ибо я представляю его интересы.

Топинар насторожился.

— А что это за тип держал четвертую кисть? — спросил Фрезье.

— Агент мастерской могильных памятников, добивающийся заказа на надгробие в виде трех мраморных фигур, которые должны изображать Музыку, Живопись и Скульптуру, оплакивающих покойного.

— Мысль неплохая, — отозвался Фрезье. — Старичок вполне заслужил такое надгробие. Но памятник обойдется не меньше семи-восьми тысяч.

— Еще бы!

— Если господин Шмуке закажет такой памятник, наследники за это отвечать не могут, ведь этак все наследство ухлопать недолго...

— Начнется тяжба, но фирма выиграет...

— Ну, это его дело! Знаете, с фирмой можно проделать хорошую шутку! — шепнул Фрезье на ухо старшему писцу. — Ведь если завещание будет признано недействительным, а за это я ручаюсь... или если вообще не окажется завещания, с кого тогда получать прикажете?

Вильмо ухмыльнулся. Теперь старший писец г-на Табаро и стряпчий пододвинулись друг к другу и зашептались; но, несмотря на грохот колес и уличный шум, театральный служитель, привыкший к закулисным интригам, разгадал, что они оба измышляют всякие подвохи против бедного немца, и под конец уловил знаменательное слово «Клиши [66]». С этой минуты достойный и честный служитель актерской братии решил не оставлять на произвол судьбы друга Понса.

На кладбище, где собралась толпа любопытных, церемониймейстер вел Шмуке под руку к вырытой уже могиле, под которую стараниями маклера фирмы Сонэ, заявившего о намерении наследника воздвигнуть великолепный памятник, было куплено у города три метра земли. Но когда Шмуке увидел четырехугольную яму, над которой могильщики держали гроб Понса, напутствуемый последними молитвами духовенства, у него сжалось сердце и он лишился чувств. Топинар с помощью маклера и самого г-на Сонэ перенес несчастного немца в заведение мраморщика, где хозяйка и г-жа Витло, жена компаньона фирмы Сонэ, захлопотали вокруг несчастного, проявляя самую сердечную заботливость. Топинар не уходил, так как заметил, что Фрезье, физиономия которого не внушала ему доверия, что-то обсуждает с агентом фирмы Сонэ.

Бедный простодушный немец очнулся примерно через час, то есть около половины третьего. Он надеялся, что события двух последних дней — дурной сон, что, проснувшись, он увидит Понса живым и здоровым. Ему столько раз сменяли мокрое полотенце на лбу, столько раз давали нюхать разные соли и туалетный уксус, что он наконец открыл глаза. Г-жа Сонэ насильно влила ему в рот чашку крепкого бульона, так как у мраморщиков как раз варился суп.

— Не часто случается нам иметь дело с такими чувствительными заказчиками; раз в два года, правда, бывает...

Наконец Шмуке запросился домой.

— Сударь, — сказал тогда хозяин фирмы, — вот рисунок, Витло приготовил его специально для вас, всю ночь просидел!.. Но мысль прекрасная!.. Памятник получился очень красивый.